Герой

Рид Роберт

По воле случая я как раз смотрел на Грома, когда он вдруг оторвал руку от штурвала и отвесил мне полновесную оплеуху.

— Не думай, что я ничего не знаю!

Я не разозлился, даже не удивился. Сначала я даже не обратил внимания на боль. Потому что меня мгновенно охватил жуткий страх.

Мне платили за то, чтобы улавливать мельчайшие детали в выражении чужих лиц, однако я ничего не предчувствовал, не предвидел, а значит, способен заблуждаться в очевиднейших вещах…

— Зачем ты это сделал? — прорычал юнец.

— Что сделал? — пробормотал

я.

Он врезал мне снова, в этот раз сильнее, уже кулаком. И тут же был вынужден схватиться обеими руками за штурвал, чтобы удержать челнок от штопора.

— Не притворяйся! — Он определенно любовался тем, как у меня сочится из носа кровь и пылает от страха лицо. — Я же знаю, что это сделал ты! Искусственный Интеллект не выходит из строя просто так, сам по себе.

Я кашлянул, глотая кровь.

— Нас показывает камера, — предупредил я его.

— Отлично!

Теперь я собственными глазами, а не посредством объектива, увидел, как грозовую тучу снизу доверху пронзает молния.

— Я этого не делал, — ответил я хрипло.

— Тогда кто же? — крикнул он и опять занес кулак, но я тоже сжал кулаки и успел отразить новый удар.

— Не я. И не надейся заставить меня сознаться в том, чего я не совершал.

— А кто?

— Ты сам! И в последней экспедиции ты напакостил — испортил страховые ремни Родни. Только тогда это оказалось напрасно: ему повезло, и тебе пришлось взяться за дело еще раз. Разве не так все было?

Юнец смотрел на меня с ужасом, способным внушить доверие. Впрочем, меня ему было не провести.

— Зачем? — спросил он тихо, но гневно. — Я же его люблю!

— Его женщину ты любишь сильнее, — припечатал я.

Это возымело действие. Как ни был молод Гром и как ни были тяжелы его кулаки, я нащупал его слабое место. Мы стремительно проваливались во влажные глубины Сатурна, а он знай себе щурился, будто боролся со слезами.

— Ты ничего не знаешь. Ничего! — Теперь в его голосе слышалась ярость. Еще немного — и он бы у меня завертелся, как уж на сковородке.

Но тут ворвалась Блондиночка и испортила мне своим вмешательством всю игру.

— Что у вас там творится? — спросила она. — Вы сейчас пролетите мимо!

— Черт! — простонал мой пилот и принялся выводить челнок из пике.

Перекрывая надсадный вой моторов и преодолевая тошноту от перегрузки, я все же умудрился задать вопрос:

— Она помогала тебе пакостить?

Гром менял геометрию наших крыльев, колдовал с моторами. Это не помешало ему переспросить с непритворной болью:

— А тебе она помогала?

Вот негодяй! Он все еще надеялся выцарапать из меня признание…

— А теперь что?! — Я не сразу понял, кому принадлежит этот крик, потому что Андерлолу не были свойственны такие интонации. Потом, с крохотным, но все же опозданием, дорого нам обошедшимся, он завизжал: — Идиоты, он же переворачивается! Чего вы там ковыряетесь? Ослепли, что ли?

Я посмотрел вверх. То есть мы оба посмотрели вверх. На смену взаимной злобе пришла паника. Из черного

завихрения бури высунулась разинутая пасть, в которую стремительно засасывало нас — маленьких и беспомощных.

* * *

Подсчитано, что эту сцену видели 20 миллиардов зрителей. Страстная ссора между двумя любовниками одной и той же женщины, прерванная катастрофическим столкновением; двое мужчин, повисших на ремнях, крутивших головами и корчивших немыслимые рожи. Гнев, ступор! И испепеляющий стыд, особенно у молодого пилота, допустившего этот позор. Почти все человечество любовалось выражением страха на лице мужчины постарше — дикие глаза, вылезшие из орбит, а потом бесславный приступ рвоты, отнявший у сцены всякую фотогеничность, зато придавший ей максимальную достоверность.

Зря я позавтракал перед вылетом!

А голос — мой голос, — кричавший никому конкретно не адресованные бранные слова!

И тогда Гром, бросив штурвал, приказал Искусственному Интеллекту:

— Включить управление! Экстренная ситуация.

Двигатели засвистели, затряслись и вдруг стихли. Зрителю оставалось внимать голосу Искусственного Интеллекта, который спокойно докладывал о трудностях и запрашивал инструкции. Камера на обшивке корабля показывала то, что видели мы, то есть практически ничего: чернильную черноту, разделенную надвое мерцающей оранжевой лентой света. Лента находилась в движении, становилась все ярче, приобретала глубину, обрастала подробностями — и зритель вдруг догадывался, что заглядывает в самую пасть дорадо, что ярко-оранжевое нечто — это язык, превосходящий размерами кита и с причмокиванием пробующий утлый челнок на вкус.

— Сейчас он нас раскусит, — предрек Гром.

Но нет, язык вдруг загорелся синим светом, а когда челюсти сомкнулись, обшивка выдержала напор, только отчаянно застонали деформирующиеся крылья. Гром успел прижать их к фюзеляжу, а потом повис на бесполезном штурвале.

— Блонди! — позвал он.

Ответа не последовало. Эфир был наглухо забит помехами. С тем же успехом мы могли бы сейчас попытаться докричаться до другой планеты.

— Проклятие! — простонал Гром.

Я отозвался какой-то совсем неподобающей, жалкой репликой — чем-то вроде «мне очень жаль». Точно не помню и, даже отредактировав звук, не могу разобрать собственных слов. Одно ясно: голос прозвучал виновато. Желая принести хоть какую-то пользу, я задумал вытереть свою рвоту, забрызгавшую всю кабину. Нашел, чем заняться!

Сбросив сгустки полупереваренной пищи на пол, я решился спросить:

— Что теперь?

— Понятия не имею, — сообщил Гром и еще раз неубедительно чертыхнулся, утирая со лба обильный пот и растерянно моргая.

— Может, попробуем стартовать? — предложил я. — С такими двигателями, за такой оболочкой…

— Ни за что! — отрезал он.

— Почему?

Но уже в следующую секунду я сам понял, почему.

— Если мы прикончим птичку, Родни грохнется вместе с ней. А его мне убивать не хочется.