Гиацинтовые острова
Шрифт:
По вечерам Малорот облачается в траур. Кончается день, а ему кажется, что кончается жизнь. Ведь и жизнь кончается так же, как день: сначала все ярко, светло, а потом постепенно темнеет. И Малорот теряет свои дневные пестрые краски, он погружается в ночь и облачается в ночь. И каждый закат кажется ему собственным, личным закатом: как будто сейчас вот закатится Малорот и покатится неизвестно куда, в неведомом направлении.
Какие могут быть у рыбы направления в океане? Особенно в темноте…
А когда наступает рассеет, Малорот рассветает и расцветает, он прикатывается обратно в день из своего неизвестного
ФРЕГАТ
Фрегат — морская птица, но плавать ему не дано, за всю жизнь он ни разу не отправился в плаванье. Его жизнь — у моря, над морем, но в море для него жизни нет. Для него, на всю жизнь полюбившего море.
Море зовет его, и он уходит от берега к горизонту. Горизонт отступает, чтобы увлечь его от родных берегов, — так он поступает со всеми, кто бороздит моря. Но Фрегат не бороздит морей, он из тех фрегатов, которые так и не удается спустить на воду.
Вот он почти спустился, погрузил в воду свой клюв, чтобы ощутить вкус моря и рыбы, — и тут же взмыл вверх, как самолет, которому не дают посадки. Хотя морская гладь — чем не посадочная площадка? Но гладь ему не подходит, такая это птица, Фрегат. Ему не нравится, когда все чересчур гладко. Для того чтобы взлететь, ему нужны острые скалы, деревья, крутые, высокие берега. Ему нужно, чтоб земля была каменистой, гористой, ветвистой — но только не ровной, как это бывает с землей, когда она превращается в посадочную площадку, во взлетную дорожку, с которой Фрегату никогда не взлететь. Ему нужно, чтоб земля была неудобной, тогда ему легче ее покидать.
Фрегат — морская птица, но плавать ему не дано. И ходить по земле не дано. Из трех стихий — неба, земли и воды — Фрегату остается лишь небо. И хотя море его зовет и земля зовет, расстилая перед ним все посадочные площадки, но он снова и снова взмывает в небо, как фрегат, не спущенный на воду, но надувающий паруса, как самолет, которому не дают посадки…
ПУТЬ ЖИЗНИ
Тихоокеанский лосось — не лосось Тихого океана. И не здесь его родной дом, и не здесь прошло его детство. Ведь детство — это наш родной дом, дом, из которого мы ушли, но в котором остались навечно. И сколько б мы ни странствовали, ни скитались в чужих временах, мы никогда не покидаем нашего детства. Той речушки, что вынесла нас во взрослую жизнь, не заменят нам просторы Тихого океана.
Он ищет свою речушку, Тихоокеанский лосось. Уже давно взрослый лосось… Но какой он взрослый? Взрослые — это дети, заблудившиеся во времени, потерявшие детство среди взрослых своих забот.
По солнцу, по звездам ищет свою речушку Тихоокеанский лосось. Сколько на небе звезд, сколько в океан впадает речушек! И среди них он находит одну.
Он узнает ее по аромату воды, потому что нет ничего памятней запахов нашего детства. Мы узнаем его, но узнает ли оно нас? Чтоб оно нас узнало, нужно сбросить блестящую мишуру, которой мы так дорожили в своем океане. В чужом океане.
Тихоокеанский лосось сбрасывает серебристую мишуру и возвращается без всякого блеска, таким же, как уходил.
Он плывет по реке —
Он возвращается к своему началу, и дальше — дорога в никуда. И перед тем как пойти по этой дороге, он вырывает яму, чтобы закопать в ней самое ценное — будущее свое потомство, не для смерти, а для жизни его закопать. И, попрощавшись с дорогим холмиком, он уходит в сторону, противоположную той, куда он шел в начале своего детства.
А потом, когда он уйдет далеко, из-под холмика выйдут на свет его дети. И они поплывут вниз по течению, всё вниз и вниз по течению, пока не окажутся в океане. Огромные, серебристые и утомленные огромностью этой и блеском, они начнут искать путь назад, в сторону своего детства, тяжелый обратный путь — через океан. Искать в небе одну-единственную звезду, на земле одну-единственную речушку. Путь по звездам — земной, а не звездный путь. И поплывут они против течения, все вверх и вверх — против течения, до самого своего начала, которое будет для них концом, до самого своего конца, который для детей их будет началом.
ЗАРЯНКА
Самые певчие птицы обычно осенью не поют, а Зарянка поет и осенью. Потому что каждый день наступает заря, даже осенью каждый день наступает заря, хотя уже не такая заря, как была весною.
И песни у Зарянки уже не те. Не такие звонкие песни. Но дело ведь не в голосе, а в том, что хочется петь. Даже осенью.
Смешно.
Когда вспоминаешь, как это было весной, становится смешно от того, как это было. Зарянка, совсем еще юная, вышла из своего гнезда, и все ей было в лесу интересно. Она прыгала между деревьев и глазела по сторонам — и на медведя глазела, и на охотника. Медведь огромный, зубастый, охотник с ружьем, а она ничего, глазеет. Ей только дай поглазеть.
Потом подросла, стала глазеть осторожней. Так, чтобы близко не подпускать. Сейчас смешно вспомнить — даже своих не подпускала. Всем от ворот поворот. Кабы не образумилась, так бы в одиночестве и прожила век. Но она образумилась…
Сейчас об этом можно только петь. Сейчас уже осень. Но дело не в осени, а в том, что хочется петь. И даже не в том, что хочется петь…
Есть четыре времени дня — так же, как четыре времени года. И осенью каждый день бывает весна, нужно только ее не пропустить, нужно встать на заре, и тогда застанешь весну среди осени.
Она не такая, как бывает среди весны, выглядит она, что и говорить, кисловато. Трудно все же быть утром среди сплошного вечера, среди сплошной осени быть весной…
Ее не каждый узнает. Вон и птицы молчат, не замечают весны. Недолгой осенней весны — короткого осеннего утра… Молчат птицы…
Нет. Вы слышите: это поет Зарянка. Птица Зари.
Ее не обманешь. Она довольно обманывалась — и тогда, когда, глазея, прыгала за чужими, и тогда, когда близко не подпускала своих. Но теперь ее не обманешь. Она чует свою весну, даже если эта весна — среди осени.