Гибель гитариста
Шрифт:
Да и то, что не любил, тоже поспешно сказано. Скорее – не уважал, что ли, презирал, что ли, но и сам, повторяю, кажется, этого толком не знал. Просто скучен был относительно людей и уныл.
Так что хватит, однако, философии, а – по фактам.
Вот он идет, сорокалетний уже мужчина, он выходит из своей холостяцкой маленькой однокомнатной квартирки, идет в отделение, делает чего-нибудь там, отправляется на какое-нибудь задание один или с кем-нибудь – и с лица его не сходит брюзгливое выражение. Слова «видеть насквозь» – для Клекотова буквальны. Красавицу какую-нибудь в ярких одеждах, на которую все мужчины только прицокивают языком и щурят глазки, он наблюдает холодно, с привычной констатацией думая о том, что в красавицыном теле, как и в других, столько же метров толстых и тонких кишок, как у всех, что в желудке у нее непереваренная пища – небось уже и к наружи подобралась, любопытно б глянуть, как она, роскошная, краснеет и пыжится, освобождаясь, – любопытно лишь теоретически,
Тот день, когда Клекотов впервые попал на улицу Ульяновскую к дому номер тридцать три, был для него обычным.
Была осень.
Утром у Клекотова болела голова. Может быть, от выпитых накануне трех бутылок пива. Но слишком мало, чтоб болеть голове. Значит, несвежее пиво. Обычное дело. Отрава. И питье, и еда – все отрава. Клекотов выпил чаю – кофе не любил за запах и черноту, сроду не видно ничего в стакане, в отличие от честной прозрачности чая. Потом смочил голову холодной водой – не полегчало, так и ломит темечко. Таблеток же Клекотов никогда ни от чего не пил, исходя из принципа, что таблетками одно лечишь – другое калечишь. Поболит – пройдет рано или поздно.
Спускаясь по лестнице в подъезде, Клекотов встретил соседа с собакой – коккер-спаниелем, сосед поздоровался с ним, а Клекотов поленился, он знал, что сосед, сучье вымя, интеллигентское отродье, его не любит и здоровается даже не из вежливости, а так, на всякий случай – поскольку как ни храбры на вид интеллигенты, но осторожны, это у них в крови – надолго.
Да и коккер его лопоухий раздражал. Балованная собака – и для баловства заведена. Коккер для охоты нужен. Для баловства заведи болонку, а с коккером иди охоться на птицу, на грызуна. Да где тебе, тонкошеему!.. Коккер – для охоты, а для охраны и дружбы лучше всего – немецкая овчарка. Лет десять назад Клекотов завел себе немецкую овчарку-кобеля, потому что все-таки грустновато было одному в квартире. Он купил книгу про дрессировку и стал проходить с псом, едва он достиг девяти месяцев, курс ЗКС, то есть защитно-караульной службы. Но тот слушался команд плохо, Клекотов сердился, думая, что ему подсунули бракованного щенка. Однако он читал в книге о неизмеримой преданности собак – и надеялся хоть этим утешиться. Придешь со службы, а он, сукин сын, лает от радости, прыгает вокруг тебя и колотит об пол толстым хвостом. (Может быть, подсознательно, не размышляя об этом, Клекотов хотел полюбить собаку, чтобы через нее полюбить людей?) Но Мухтар и тут оказался с изъяном. Клекотов уже и ключом в замке ковыряет, и войдет, и разуется, уже и в комнате – и тогда только Мухтар изволит подняться, потянется со сна, подойдет на полшага, шевельнет пару раз хвостом – и опять валится, как колода. Клекотов пнет его раздраженно, а Мухтар вдруг оскалит клыки и тихо зарычит. Как не родной, гад! – думает с обидой Клекотов. Иногда и жрать ему не даст в наказание. А Мухтар, будто в ответ, набедокурит: на вечерней прогулке или нагадит прямо посреди детской песочницы под крики соседок-старух, или стремглав настигнет, цапнет и тут же сожрет кошку – опять же под крики тех, кому эта кошка принадлежала… Клекотов уже и с поводка его перестал спускать, и намордник надевал.
Однажды Мухтар его обидел всерьез. Клекотов, назначенный на вечернее дежурство, зашел домой, чтобы выгулять его быстренько, – и вывел на улицу, не снимая с себя формы. Навстречу попались два парня, под хмельком, с кобелем – азиатской овчаркой. Азиат, как известно, если это правильный азиат, на человека не бросится, он даже и внимания не обращает на того, кто ведет собаку – ему саму собаку подавай на клык. Клекотов ясно видел, как один из парней, что-то ехидно сказав товарищу относительно мента с вшивым кобелем, подпихнул азиата под зад, тот рванул, а парень будто бы растерялся и выпустил поводок. Азиат полетел на Мухтара, Клекотов быстро снял с него намордник, спустил с поводка, но Мухтар, поджав хвост и оглядываясь, припустил от азиата во все лопатки, тот догнал, сшиб, Мухтар покатился, завизжал по-щенячьи – азиат остановился, подчиняясь окрику хозяина, поплелся обратно. Хозяин ругал его, а сам трепал по холке: молодец, молодец… Клекотов вытащил свой табельный пистолет и пристрелил азиата. «Ты что?» – заорал парень, весь затрясшись, упав на собаку, чуть не рыдая.
– Он бешеный, – спокойно объяснил Клекотов.
Своего же Мухтара взял на поводок, отвез за город – и там расстрелял на пустыре за трусость и никчемность.
То есть, кто понимает, он расстрелял свой последний шанс полюбить кого-нибудь. Хотя мы о любви бросили говорить уже… Неважно!
Итак,
К обеду немного отпустило.
Повеселевший Клекотов зашел в частно-кооперативное кафе «Традиция», где поел блинов. Там у него была баба. Она давала близость Клекотову, хотя сама понять своей привязанности к нему не могла.
– Не умывался, что ли? – спрашивала она в полусумраке подсобного помещения, где хранилась в мешках мука для блинов, сахар и прочее.
– А что?
– Да вон глаза у тебя гноятся, как у котенка паршивого.
– От пыли. Я пыль не переношу. Аллергия.
– Ну, и вытер бы. С женщиной дело имеешь.
– Ты – женщина?
– А кто ж? – хвалилась баба. – Женщина!
– … ты с ушами и больше ничего.
– Ишь ты, еще ругается! Приди, приди еще!
– И приду, – отвечал Клекотов с безразличием.
… Как он нес службу после обеда и какие мелкие случаи случились с ним – во-первых, неинтересно, а-во вторых, не имеет никакого отношения к нашему рассказу, как, впрочем, может быть, и все, что было сказано о Клекотове выше, но и сам Клекотов нам не менее важен, чем рассказ.
Отслужив положенное время, он пошел домой.
Поужинал, почитал газету, посмотрел телевизор и лег спать.
Не спалось.
С ним случалось это все чаще.
И не понять – с чего бы? Лежит, таращит глаза в темноту и думает: в чем дело? Если б меня что-то тревожило, если б у меня что-то болело, а ведь ничто меня не тревожит и ничего у меня не болит. Только вот скучно как-то – но от скуки как раз хорошо засыпают, на то она и скука, чтобы лечь да поспать.
Пролежав неподвижно час, другой, Клекотов встал и сделал то, что и до этого делал не раз: облачился в свою милицейскую форму и пошел на улицы нести дежурство – никем не санкционированное, а просто так – для себя. Впрочем, даже и не нести дежурство, а – ходить, коротая ночь. Но если при этом встретится нечто криминальное, тогда конечно… Недаром в его послужном списке есть и пресечение ограбления магазина, и обезоруживание пьяного дебошира, переколошматившего всю свою семью и выскочившего на улицу, чтобы прилюдно (это в глухую-то ночь) застрелиться из охотничьего ружья, но увидел милиционера, обрадовался, стал стрелять по милиционеру. Клекотов хладнокровно прятался за гаражами, переждал несколько выстрелов, потом выглянул и увидел, что человек с ружьем шарит по карманам: заряды кончились. Тогда быстрым марш-броском Клекотов подбежал к нему, отнял ружье, обломал его об дурака, а самого дурака свел в ближайшее отделение… А однажды опознал преступника-рецидивиста, фотографии которого расклеены были повсеместно. Клекотов, не обнаруживая себя, грамотно вел преступника по улицам, тот взял машину, Клекотов тоже остановил частника. Частник, правда, хотел объехать полуночного шалого мента, но Клекотов чуть не под колеса ему бросился, сел и приказал следовать за впереди идущей машиной. Частник побледнел и преисполнился. Они на отдаленье проводили машину на окраину – в Комсомольский поселок, преступник, матерый рецидивист, не обратил внимания на погоню только потому, что, как впоследствии выяснилось, обкурился анаши. Там, в Комсомольском поселке, Клекотов и взял его: он быстро поменялся с частником одеждой, догнал рецидивиста, крикнул пьяным голосом: «Мужик, дай закурить!» Рецидивист послал его, не останавливаясь. «Козел!» – прицельно оскорбил его Клекотов. Рецидивист мгновенно дал задний ход, направился к Клекотову, чтоб убить его за страшное оскорбление, но не успел сообразить, что к чему, как был схвачен, связан по рукам и ногам и размышлял, лежа на земле, о своей незадаче, а Клекотов безуспешно искал среди однообразных девятиэтажек поселка исправный телефон-автомат, чтобы вызвать патрульную машину. Телефона не нашел, так и отвез рецидивиста на частнике.
Короче говоря, однажды осенью, около двух часов ночи, Клекотов прогуливался по улице Ульяновской и во дворе дома номер тридцать три услышал разговоры, смех, пение. В ту ночь кто-то из друзей Дениса Ивановича отмечал день рождения и было несколько веселее и звучнее, чем обычно.
Клекотов постучал по калитке.
Появился человек обычного вида. Не алкаш, не поднадзорная личность, Клекотов определил это с первого взгляда.
– Вам известно, что после одиннадцати вечера шуметь запрещено? – спросил Клекотов.
– Нет, – ответил Денис Иванович. – Да мы и не шумим. Так, потихонечку. Соседи никогда еще не жаловались, да и кому жаловаться, с одной стороны старушка глухая, с другой дом брошенный, разваленный. Пусто вокруг.
– Мало ли. Порядок для всех один, – сказал Клекотов, с тоской глядя на Печенегина и думая, какой интерес для него может быть не спать по ночам, сидеть с кем-то там, болтать разговоры.
Как скучно все это, Господи! Все людское – скучно, а другого Клекотов ничего не знал. Может, он любил бы лошадей: недаром же с такой охотой отправлялся на дежурство на ипподром, когда там бывали скачки или бега; он даже немного разбирался в тонкостях этого спорта, хотя никогда не увлекался тотализатором, он немного понимал в лошадях и даже один раз зашел на конюшню, вдохнул необыкновенной прелести запах – и тут же его обидел какой-то человек, сказав: «Мент на конюшне – плохая примета!»