Гибель красных богов
Шрифт:
По соседству разместилась живописная группа. В кресле восседал величавый длинноволосый мужчина, закутанный в простыню, к которой были пришиты кусочки черного сатина, изображавшие хвостики горностая. Мужчина царственно протянул руку к другому, в нижнем белье, почтительно склонявшему благородную седую голову. Торжественно произнес:
– Милостивый государь, я дарую вам княжеский титул. Отныне вы можете называться «светлейшим».
«Светлейший» принял от монарха гербовую грамоту с дарственной на имения в Херсонской губернии, с благодарным поклоном отступил.
– Барон, – государь подзывал к себе другого, румяного и жизнелюбивого, остзейского типа толстяка в одной набедренной повязке. – Ваши заслуги
– Господа, в этот трудный для империи час я буду нуждаться в ваших советах, а если понадобится, то и в жизнях, – царствующая особа озирала своих подданных, явившихся на Государственный Совет, и все они, кто босиком, кто в больничных шлепанцах, окружали монарха, поправляя камергерские ленты из газет, ордена из серебряных бумажек, и лица их были торжественны и благоговейны.
К ним подошел санитар в несвежем халате. Пересчитал по головам. Произнес:
– Братцы, Христом Богом прошу, не разбегайтесь. Главврач отпустил вас до восемнадцати ноль-ноль.
Тут же толпились филателисты, ратующие за свободный обмен марками. Все с альбомами, с каталогами и с пинцетиками, которыми они выхватывали из конвертов редчайшие марки Третьего рейха.
Белосельцев торжествовал. Публика, населявшая дом, была неуравновешенна и взвинченна. Легко поддавалась гипнозу. Ее можно было спровоцировать на безрассудные действия. И тогда все, кто здесь был, – казачья сотня, каппелевцы, члены Государственного Совета, молящиеся хасиды, а также защитники окружающей среды с фикусом в руках, пойдут на Кремль, штурмуя твердыню Спасских ворот. И последует, как поведал ему Чекист, ответный разящий удар, обеляющий государственников в глазах мирового общественного мнения.
Его шествие по коридору было остановлено длинной нетерпеливой очередью в кабинет, на котором красовалась рукодельная надпись «Ухо Москвы». Здесь работала подпольная радиостанция, возвещавшая из осажденного Белого дома идеи свободы и демократии. Люди в очереди торопились послать на волю, сквозь кольцо осады, витки колючей проволоки и жестокие шеренги палачей, несколько вольнолюбивых слов, обращенных к согражданам. Станцией руководил молодой, но уже известный журналист, порождение эпохи гласности, который был хозяином станции, ее диктором, редактором, директором и одновременно радиопередатчиком, что облегчало перемещение радиоточки по осажденного городу. Сквозь приоткрытую дверь Белосельцев наблюдал этого смелого, изобретательного человека, рискующего ради свободы самой жизнью.
Посреди кабинета сидел голый, похожий на карлика человек с недоразвитым, коричневым телом, маленькими скрюченными ножками, которые были опущены в два эмалированных таза, с холодной и горячей водой. За счет разности температур вырабатывалось электричество, питавшее радиостанцию. Складчатый коричневый живот человека бурлил, верещал позывными эфира. Вздутый пупок мигал красноватым огоньком, давая понять, что генератор в желудке работает на полную мощность. Вместо правого соска была пластмассовая ручка настройки, а на левом помещался циферблат со стрелкой. У человека была огромная, в полкомнаты, голова с гигантским лбом мыслителя, на котором вспухшие вены сами собой нарисовали слово «свобода». Волосы человека, превосходящие по густоте и пышности гриву Карла Маркса, стояли дыбом, заполняли все помещение до потолка, выдавливались сквозь окно наружу. Трепетали, насыщенные электричеством, шуршали, осыпались полупрозрачными искрами. Были антенной, с которой срывались позывные свободы и радиосообщения из осажденного дома. Микрофоном служило кожаное коричневое ухо человека, вокруг которого волосы были выстрижены, не мешали припадать очередному, взывавшему о помощи защитнику. Когда же требовались комментарии диктора, человек ловко вытягивал длинные губы и жарко, с легким грассированием, говорил сам себе в ухо, отчего шевелюра его раздувалась еще больше, витала над белым фасадом, словно хвост воздушного змея.
Людям, попавшим в страшную западню осажденного дворца, поминутно ожидающим смерти, было важно выговориться, послать в эфир слово прощания.
Говорила черная, как ворона, колдунья:
– Всем магам и экстрасенсам Москвы, именем Астарты и Гекаты!.. Навесим сообща экстрасенсорное поле над городом, и пусть наши пассы остановят моторы танков, ослепят солдат и их командиров, а у главных заговорщиков Кремля свернется кровь!.. Сатурн повернулся к Юпитеру, и оба победно входят в созвездие Лебедя!.. Братья по вере, наш совместный выход в астрал начнется в восемнадцать часов!.. И да поможет нам мать богиня Изида!..
Ее сменила полненькая расторопная бабенка, прижавшая к уху торопливые губки:
– Женщины-демократки, поможем нашим героическим мужчинам, вставшим на баррикадах!.. Готовьте тесто из блинной муки!.. Лучшее средство от танков!.. Залепить смотровые щели и дула орудий!.. Диктую рецепт приготовления теста!.. На стакан воды два стакана муки!.. И не забудьте яичко, для вязкости! – Она расколола перед ухом-микрофоном яйцо, чтобы Москва слышала хруст скорлупы. Желток растекся по бороде владельца станции, и тот сердито отогнал говорившую.
К микрофону подошел инвалид на двух костылях, слепой, со слуховым аппаратом, весь фиолетовый, в белых тапочках, с жетоном на груди, какие прибивают в учреждениях к казенной мебели:
– Братья, к вам обращаюсь я в эту роковую минуту!.. Все, кто слышит меня в доме престарелых номер шестнадцать, приходите сюда для спасения демократических ценностей!.. Особенно вы, Марк Ильич!.. Вам не удастся на этот раз отсидеться, как в дни убийства Михоэлса!.. И пожалуйста, не пользуйтесь моим катетером!..
Ему наследовал изможденный длинноволосый актер, игравший на сцене авангардного театра:
– Я обращаюсь к творческой интеллигенции – не смиряйтесь с диктатурой!.. Не живите по лжи!.. Думайте о Боге, о священном огне свободы!.. Я болен СПИДом!.. Но я нашел в себе силы бороться!. Я отдаю мою кровь защитникам Белого дома!.. Диктатура не пройдет!.. – и он в изнеможении отошел от микрофона. Хватаясь за стенку, отправился на донорский пункт.
Вне очереди прорвался старый, осыпанный перхотью поэт. Отставил ножку в стоптанном башмаке. Воздел вверх ручку с заостренным, желтым от никотина пальцем, изображая Пушкина на выпускном экзамене в лицее. Стал декламировать:
И мы, восторженные птенчики свободы,Вспорхнем и ради счастья на землеВо все концы измученной планетыБлагую весть на крыльях понесем…У него выпала челюсть, звякнула о таз с горячей водой. Хозяин станции ловко схватил ее скрюченными пальцами ног, любезно вернул владельцу.
Белосельцев изумлялся обилию людей, явившихся на защиту Белого дома, разнообразию их взглядов и устремлений, которые все были объединены идеями свободы и демократии. Значит, была в этих идеях неведомая ему сладость, одинаковая для инвалида с фарфоровой «уткой», экстрасенса с засушенной лягушачьей лапкой, поэта с недописанной поэмой «Птенчики свободы». И почему же он, Белосельцев, оставался глух к этой возвышенной музыке, нечувствителен к этой медовой сладости? Терзаемый сомнениями, он продолжал всматриваться в губы, носы, подбородки, один за другим приникавшие к «Уху Москвы».