Гибель красных Моисеев. Начало террора. 1918 год
Шрифт:
Хотелось бы тут обратить внимание читателей еще на одно совпадение.
Моисей Маркович Гольдштейн был убит 20 июня, когда в Москве начинались заседания трибунала по делу начальника морских сил Балтийского моря, капитана 1-го ранга Алексея Михайловича Щастного…
Как мы уже рассказывали, латыши по приговору трибунала расстреляли командующего Балтфлотом во дворе Александровского училища.
Это была первая смертная казнь по приговору при большевиках.
Впервые большевики расстреляли не министра Временного правительства, не царского генерала,
Убийство Володарского, разумеется, отвлекло внимание петроградцев от расправы над человеком, спасшим Балтийский флот, но мы не рискнули бы утверждать, что план этот был сознательно выношен Моисеем Соломоновичем Урицким.
Блуждая в липкой от крови темноте подвалов, он уже и сам не понимал, куда идти и где найти выход…
«Жизнь Урицкого была сплошная проза,— писал Марк Алданов. — И вдруг все свалилось сразу: власть, — громадная настоящая власть над жизнью миллионов людей, власть, не стесненная ни законами, ни формами суда…
У него знаменитые писатели просили пропуск на выезд из города!
У него в тюрьмах сидели великие князья!
И все это перед лицом истории! Все это для социализма!
Рубить головы серпом, дробить черепа молотом!..»
Думается, что в опустившемся на Петроград кровавом сенгилейском тумане не очень-то различал путь и Григорий Евсеевич Зиновьев, которого искал и которого так и не нашел в последний день своей жизни Моисей Маркович Володарский.
Путаются в сенгилейском тумане, судя по воспоминаниям А.В. Луначарского, и другие очевидцы события…
Митинг, на который спешил Моисей Маркович и на который так-таки и не доехал он, странным и причудливым образом связан с убийством, и без рассказа об этом митинге и о том, что происходило на заводе, не обойтись.
Исаак Бабель, передавая обстановку, сложившуюся к началу лета в городе, привел такой диалог:
«— Смирный народ исделался, — пугливо шепчет за моей спиной шепелявый старческий голос. — Кроткий народ исделался. Выражение-то какое у народа тихое…
— Утихнешь, — отвечает ему басом другой голос, густой и рокочущий. — Без пищи голова не ту работу оказывает. С одной стороны — жарко, с другой — пищи нет. Народ, скажу тебе, в задумчивость впал.
— Это верно — впал, — подтверждает старик» {167}.
Недовольство рабочих росло везде, но особенно сильным это недовольство было на Обуховском заводе.
В июне это недовольство большевиками вылилось в стачку. Обуховский завод был остановлен, в цехах шли непрерывные митинги, на которых верховодили народные социалисты и эсеры.
Между прочим, среди других ораторов выступал в конце мая на
Тогда в «Красной газете» появилась его статья «Погромщики на Обуховском заводе».
«С передних рядов по моему адресу было брошено “жид!”
— Погромщик! — бросил я с своей стороны по адресу хулигана.
Председатель Невский немедленно сообщил собранию, что я всех присутствующих обозвал погромщиками. Поднялась невероятная суматоха» {168}.
Особое беспокойство Смольного вызывал тот факт, что к Обуховскому заводу подошло 13 эскадренных миноносцев. Начались совместные митинги обуховцев и матросов миноносной дивизии.
На пленарном заседании судовых комитетов минной дивизии была принята резолюция с требованием немедленного роспуска Петроградской коммуны и установления морской диктатуры Балтфлота.
Арест Троцким в Москве капитана Щастного наложился на эти события.
С одной стороны, Балтийский флот лишился признанного лидера и опасность контрреволюционного выступления уменьшилась, а с другой — арест наморси и особенно известие о начале заседаний трибунала, пришедшее в Петроград как раз 20 июня, окончательно накалили обстановку в миноносной дивизии.
И это не могло не беспокоить Т.Е. Зиновьева — чертова дюжина боевых кораблей могла устроить такой погром в городе, после которого большевикам уже было бы не удержать власть.
20 июня, как рассказывал на допросе эсер Григорий Алексеевич Еремеев {169}, митинг начался в четыре часа дня.
В повестке дня был доклад Зиновьева.
Затем было поставлено в порядок дня обсуждение требования об освобождении Кузьмина — рабочего Обуховского завода, делегированного в Москву и арестованного там.
Настроение на митинге было бурное…
Участвовало около трех тысяч человек, «из которых не более 350 могли быть членами партии эсеров, ибо в нашей Обуховской организации их и не насчитывается больше».
Ближе к концу митинга на трибуне завязалась перебранка с матросами миноносной дивизии, и левый эсер Максимов попросил Еремеева не отходить от Зиновьева, чтобы «избежать нежелательных эксцессов».
Оберегая Григория Евсеевича от побоев и плевков, Еремеев довел его до машины, в которую уже забился Адольф Абрамович Иоффе.
Машина тут же уехала.
Иван Яковлевич Ермаков, другой участник митинга, сцену изгнания большевиков описал так:
«Я присутствовал на митинге все время.
По отношению матросов миноносной дивизии укажу следующее. Поведение человек приблизительно пятнадцати было возбужденное… Они пришли на трибуну и угрожали расправиться с каким-то красноармейцем, при этом подозрительно посматривали на Зиновьева и Луначарского.
Этих возбужденных матросов уговаривал Каплан, говоря, что это нехорошо и недопустимо. Матросы были недовольны, что их уговаривают, говоря: пойдем, ну их к черту.