Гибель Помпеи (сборник)
Шрифт:
Тормозя иной раз в коридорчиках, пропуская инспектора вперед, траншейным шепотом отдавал приказания челяди:
– Симка где? Немедленно отыскать Серафиму Игнатьевну! Маринке и Зинке помыться! Кремовый шприц с топленым маслом в хлеборезочную!
Ну наконец на бархате со стола президиума сервируется обед, переходящий в ужин с завтраком: горка жареных цыплят, пирамида помидоров (вот вам и Сибирь!), развалец рыбного ассорти вперемешку с икрицей (закон-тайга!), закавказское созвездие коньяков – прошу, не обессудьте, чрезвычайная периферия.
Неожиданный инспектор, что хуже не только чучмека, но и еврея мохнатого, к счастью, оказался хиловат, простоват, сразу потек при виде переходящего бархата, только глазенки бегают, а ручки сами к бутылочкам тянутся. Даже не заметил переноса засургученного в санитарных судках комплексного обеда из кабинета в хлеборезку. Не заметил и перемигивания челяди и даже идиотского шепота завскладом Залихановой – «Буряк Фасолевич, шприц принесли» – не расслышал.
Ну конечно, по первой прошлись с кряканьем, с боржомным клокотаньем, и теплая волнища первой полной вкусной рюмищи прошла по борщовским суспензориям, обольщая отощавшую в гнусноте житейской душу и даже глуша на миг и фальшь фальшивейшего обеда – и будто бы не ЧП-санитарное-рыло рядом сидит, а друг-костя-с-лейкой-и-блокнотом и с ленд-лизовским сидором у хромового сапога.
– Тушенки мы у них много забрали, а обратно не отдадим! Оплачено кровью! – повторил Борщов великие слова.
В глазенках санитарного гражданинчика мелькнуло замешательство: не понял идеи лапоть-калоша.
А тут как раз привалили помывшиеся девчата, переброшенные пару недель назад из актива на замену интеллектуальным проституткам с тлетворным душком. Борщов глазами и бесшумно шевелящимися губами издавал приказания.
– Ты, Маринка, садись поближе и лапу ему на коленку клади, а ежели пуговки где надо проверить, никто тебя не осудит. Ты, Зинаида, больше грудями приваливайся. Действуйте, девчата!
«Эх-вот-Серафимы-то-жалко-нету-одним-дыханьем-лишь-взяла-бы-опенка-нимфа-моя-русская-полевая», – подумал на волне лиризма Борщов, представив своего старшего буфетчика рядом с санитарным инспектором и как тот от одного лишь духа нимфиного тут же кончает и подписывает документацию.
– Ты, друг, пока тут с девчатами, с активом погужуйся, а я на пяток минут испарюсь, проверить надо, как дела на кондитерском фронте.
Он двинул в хлеборезку и лично возглавил операцию, то есть взял в руки кондитерский шприц, которым обычно выводят на тортах различные дарственные и патриотические надписи. В этом деле был уже у Борщова накоплен боевой опыт. Не раз приходилось идеологу молодежи вгонять кривой иглой жиры из кондитерского шприца в опечатанные для анализа обеды.
Так и сейчас, без труда найдя малую щель в судке, он засунул туда кривую иглу и не без удовольствия стал «вгонять» и не без удовольствия воображал удивление научных сволочей в пищевой лаборатории, когда обнаружат супервысокий процент жирности.
– В Гражданскую войну как на Восточном, так и на Западном фронтах за такие дела ставили к стенке, – услышал вдруг Борщов спокойный неторопливый голос. – Впрочем, ни Южный, ни Северный фронты не были исключением.
Санитарный гражданинчик, будто и не пил, будто и не ласкали его женские руки, стоял в дверях хлеборезки. Пальто внакидочку, шапочка на затылочке – ни дать ни взять профессор матфилософии в изгнании.
Борщов метнулся – куда же? – конечно же, к телефону. Как Эдип, должно быть, в минуты тревоги бросался к мамане, так и Борщов в такие минуты инстинктивно бросался к телефону, чтобы ощутить под ухом, под рукой, под животом ровное рокочущее дыхание могучего тыла. Однако что-то в этот раз не сразу заладилось: гнулся палец, подлый грешный указательный палец, залезал не в те дырки, путалась кабалистическая цифирь – старею, маразмирую, на свалочку пора…
– Это вы сказали? – в ужасе Борщов потек ручьями.
Санитарный гражданинчик сидел теперь через стол напротив – санитарный ли? не мат ли философский? – он расплывался, странновато видоизменялся, как на экране паршивого телевизора, и только улыбочка, издевательская, всезнающая, не менялась перед Борщовым, да взгляд стальной с прищуром, идеологический держал Борщова за зрачки – этично все, что полезно.
– На свалочку пора!
– Это вы сказали?
– Я? А может, это вы сами сказали, Буряк Фасолевич? А может быть… – небрежный кивок в сторону телефона, – …может, это товарищи сказали?
– Да вы… да вы, милейший, знаете, на что замахиваетесь? Отдаете себе отчет?
Тыл престраннейшим образом не соединялся, палец-поганец гнулся и смердил. Пришелец рассмеялся:
– Обед с блядями, кривой шприц – какая наивность! На дворе семидесятые годы, Буряк Фасолевич, справка на вас давно готова.
С хрустом, словно новенькая ассигнация, вывернутая из кармана, закачалась перед носом Борщова отменнейшая справка. По ней пробегали маленькие, но отчетливые светящиеся буковки: «…вардии…овник…ставке заочно осужденный по материалам ОБХС… сто восемнадцать лет лишения…оды лауреат…венной премии УПРХ СТФРОУ трижды кавалер ордена Богдана Хмельницкого под грифом совер… секр… значка «Отличный пищевик» Борщов Буряк Фасолевич ЖИРНОСТЬ 99,99 ПРОЦЕНТА».
Хлеборезочный пункт со всеми его пауками и тараканами, наличием и отсутствием санитарии и гигиены закачался вокруг Борщова. Вся глубинная тыловая суть обозначена была в справке, казалось бы – выше голову, вот они, этапы большого пути, но как? откуда? что за ужас? как посмели? Газы отчаянной тревоги вспучили Борщова, и даже любимые им знаки 99,99 вместо того чтобы наполнять законной гордостью, теперь плавали в воздухе кошмарными пузырями. И тут как раз включился тыл.
– Что там у вас, Борщов? – спросили чудесным голосом.
– Здесь… здесь, товарищи… – радостно заверещал Борщов, – …провокацией попахивает… некомпетентные органы… вмешательство в святая святых… прошу приема… может, придете лично… мой стаж… процентовка… СЭС нос сует куда…
Радостное кудахтанье захлебнулось в молчании тыла. Санитарный гражданинчик сидел посмеиваясь. Да неужто уже внешние органы переплелись с внутренними, а я и не заметил?
– Ты, Борщов, рыбалку любишь? – спросили в тылу. Несчастье, когда становится очевидным, дает человеку некую кристальность.