Гибель Помпеи (сборник)
Шрифт:
– Понимаю, – просто и ясно сказал наконец-то Борщов. – Решение принято? Заслуженный отдых? Отдаете на растерзание?
Как там все-таки чудесно красиво смеются. Нет-нет, они своих так просто не отдадут.
– Работай, товарищ Борщов, только не размягчайся на молодежных хлебах. Во-первых, комплексный обед перекалькулируешь, ворюга, по-человечески, а во-вторых, проведешь дискуссию, чтоб не болтали, будто у нас дискуссии зачахли.
– Дискуссию? – Борщов снова опупел. – Какую дискуссию?
– Инициатива от молодежи пойдет, а тебя сейчас ознакомят.
– Кто ознакомит?
– Не догадываешься? – тыл отключился.
Перед Борщовым по-прежнему сидел хихикающий санитарный гражданинчик, но теперь он уже размывался, видоизменялся очень активно и превращался на глазах – генералиссимус милосердный! – в идейно подозрительного чрезвычайномало-советского чужака Мемозова, о питании которого в «Волне» уже отослано было в тыл несколько сигналов.
– Тема дискуссии такова: «Перспективность однопартийной политической системы в свете трудов князя Кропоткина».
Нанеся этот последний удар под дыхало, Мемозов встал и удалился, и вконец уже задрюченному Борщову послышался в его поступи звон далеких революционных шпор.
– Серафима! Лада моя! Где ты? – возопил Борщов в пустоте хлеборезки.
Кошмарный эмиссар вдруг на миг вернулся в щель двери ухмыляющейся кошачьей рожей.
– А об этом, Бурячок, можешь узнать в Научном Центре, особенно в ядерных проблемах и в генетике. Там кое-кто кое-что знает о твоей Ладе.
В гостинице «Ерофеич», невзирая на пургу, скольжение лифтов в стеклянных пеналах шло своим чередом. Здесь жили очень богатые иностранцы и очень бедные иностранцы. Богатые из-за старости жевали сухие брекфесты, бедные по молодости лет ярили зубы на все наше национальное и все получали. Но нет правил без исключений, которые подтверждают все правила без исключения. Один иностранец, самый богатый, Адольфус Селестина Сиракузерс, завтракал жирно и сладко и увеличивал сладость жизни к вечеру, под вьюжным небом до апогея, так что и родину забывал, далекую мясную державу.
В этот момент, когда Ким Морзицер явился к новому другу на творческое совещание, Мемозов как раз угощал собой этого иностранца, похожего на гигантскую плохо упакованную клубнику, и сам угощался этой клубникой, то есть наслаждался фыркающим вниманием.
Авангардист разглагольствовал, гуляя по своему номеру в самурайском шлеме с крылышками, в вязаной майке из шерсти лемура, в шотландском килте. Погибло все мое, с неожиданной тоской подумал Кимчик, все мои задумки и планы: новогодний пир в землянке, дискуссия «Горизонт», античное шествие в годовщину падения Трои – все погибло, все он пожрет, ну и пусть, как все это глупо и старомодно, все это «мое» – неловко, потно, колко как-то, все это на порядок ниже «его» – современного…
Авангардист разглагольствовал:
– Моя задача, сеньор Сиракузерс, скромна. Всюду, где я есть, где я имею себя быть, я произвожу раскачку, железным пальцем психоделического эксперимента бережу застойные мозги, по-вашему, брейны. Гомо не должен торжествовать себя на крепком стуле, а должен суисидально барахтаться в водовороте парапсихологии, это его естество, а себе я глории не ищу, не надо. Понятно?
– Натюрлих, – фыркнул Сиракузерс.
В глубине его, по клубничным капиллярам ленивым цугом протащились обрывки мемозовского монолога «пери-ментабрейно-гомо-сих», и все заволокло дымом.
– Это цель, – возгласил авангардист. – Каковы средства? Их у меня тысячи, сотни, десятки! Начну с древнейшего, с благороднейшего, с так называемой сплетни. Уот даз ит мин – «сплетня»? Ваш обычный иностранный «госсип»? Нет!.. Сплетня, – запел Мемозов вдохновенно, держась на всякий случай за батарею отопления, – это птица Феникс, возрождающаяся из золы бургеазных устоев. Сплетня – это неопознанный летающий объект, мохнатый выкидыш грозовой ночи.
Возьмем пример. Унылая фамилия за супом. Суп макаронный, капли жира мгновенно застывают, обращаясь в статичные вечные пятна, эти ордена за целомудренную скуку. Вдруг отключается электричество, иссякает газ, ледяным мхом зарастает батарея, в распахнувшееся окно, как призрак антимира, как шар, пирамидка, голубь, карандаш, наконец, влетает сплетня.
Посмотрите, жировые пятна превратились в волшебные свечи, а квартира в пещеру Аладдина. Зерна безумия, светящиеся пунктиры разлада, сполохи униженных самолюбий, жертвенные факелы сатисфакций превратили мир стареющего интеллектуала-нюхателя в трепетный, таинственный, обратный и потому истинный мир-спектакль; с жизни содрана слоновая шкура, в складках которой гнездится столько мельчайших паразитов, не мне вам говорить. Ю си?
– Бардзо, – фыркнул Сиракузерс и брякнул кулачищем по столу, почему-то вспомнив юность, бои за индепенденцию, аукцион крупного рогатого скота в Мар-дель-Плата.
– Все уже отброшено, все наносное! – вскричал в возбуждении Мемозов. – Забыты трудовые книжки и премии, и все ваши жалкие мезоны, хромосомы, кванты, кварки, гипотенузы, и ваша ржавая Железка – все брошено на свалку! Вы поняли меня, сеньор? А теперь – убирайтесь!
– Кванто фа? – фыркнул Сиракузерс и вынул для расчета толстый бумажник, набитый чеками серии «Д».
– Ах так? – выкрикнул Мемозов. Он вдруг увидел в госте заклятого врага, плутократическую мамону. В руках у него появилось тяжелое ожерелье – онежские вериги вперемежку с гантелями. – Гет аут, грязный шарк! На бойню! На свалку!
Адольфус Селестина уже не клубникой, а малиной выкатился в коридор и спросил себе литовского квасу.
Безусловно, соло нового друга – торнадо (именно так: торнадо – друг) произвело огромное впечатление на Кимчика. Это ж такая сила! Такой экспресс! И лишь в одном месте сквозь мертвую зыбь восторга прошел ручеек тусклого негодования. Да как же это так, подумал в этом месте Кимчик, ржавой Железякой дразнить нашу Несравненную? Ему даже показалось «в этом месте», что за темными окнами люкса всплеснулась какая-то березонька, некий беззащитный стебелек. Какая-то ошибка, должно быть.
– Это ты, старичок, ошибочно, конечно, пошутил насчет нашей Железочки? – осторожно спросил он.
Непонимание, вечное непонимание угнетало порой Мемозова. Смотришь Брейгеля, он тебя не понимает. Слушаешь Рахманинова, чувствуешь – музило тебя не понимает, недотянул. Читаешь Пушкина, Вольтера, Маяковского… – не понимают Мемозова монументы!
Глянешь иной раз на географическую карту, она тебя не понимает! Ни Азия с Европой, ни остальные материки со всей островной мелочью, не говоря уже об «одной шестой», не понимают тебя, больше того, даже не пытаются вникнуть, понять.