Шрифт:
Пролог
1 апреля 1900 года Ланс Фолкс ехал под проливным дождем из Фэроукса в скверном настроении, что в его обстоятельствах было вполне понятно.
– Дурак, – ворчал он про себя, – с дурацким поручением в День дураков! Черт бы побрал эту Джуди, чем старше она становится, тем больше похожа на своего папашу…
Он имел в виду тестя, покойного Гая Фолкса. Джуди считалась дальней родственницей Ланса и от рождения носила фамилию Фолкс. Поскольку и замуж она вышла за Фолкса, ей не пришлось даже менять фамилию.
Как только Ланс вспомнил старика, он сразу смягчился. Он души не чаял в своем тесте и понимал, что этот яркий своенравный человек был ему ближе, чем собственный отец. Когда два года назад восьмидесяти
Хотя Ланс и ворчал, сходство характеров Джуди и ее отца на самом деле еще больше привязывало его к жене.
Погода была совершенно отвратительной, сказал бы он на своем безукоризненном, почти оксфордском английском, правда в особой манере, проглатывая буквы. И именно погода послужила причиной поездки. Прошлой ночью случилась сильная буря: разверзлись хляби небесные, а ветер достиг штормовой силы, поэтому утром Джуди настоятельно попросила его съездить к тому месту на высоком берегу Миссисипи, где было семейное кладбище.
– Люди говорят, что могилы совсем смыло. Бога ради, Ланс, съезди посмотри! – сказала она ему обеспокоенно.
Сама она из-за детей не могла с ним поехать. Их было теперь пятеро: три мальчика и две девочки. Джуди, бывало, говорила с лукавой улыбкой:
– Раз папа так решил, чтобы в Фэроуксе всегда были Фолксы, мы уж ради него постараемся. И ведь дети такая радость…
Он еще думал о них и о том, как ему повезло с женой, родившей ему целый выводок озорников, сущих чертенят, как он и хотел, когда наконец показался кладбищенский холм. Ланс остановил лошадь, увидел представшую его глазам картину и даже слегка присвистнул, ошеломленный.
Джуди оказалась права. По всему кладбищу были разбросаны деревья, надгробный камень могилы Гая и Джо Энн Фолкс заметно покосился. Гигантский дуб рухнул, проломил железную ограду, окружающую участок, и сбил памятник на могиле Ивонны де Сомпайак Фолкс. У Ланса, которого Джуди основательно познакомила с историей семьи, возникло ощущение святотатства над могилой, совершенного стихией.
Ланс спешился, привязал лошадь к уцелевшей части ограды и распахнул калитку. Увязая в черном речном иле, он пробрался к могиле Ивонны. Надгробие в виде скорбящего ангела лежало на боку, сложенные за спиной ангела крылья наполовину погрузились в грязь. Ланс наклонился, чтобы поднять его, но не смог. Памятник весил не одну сотню фунтов, и это было не по зубам даже Лансу с его недюжинной силой.
«Надо бы прислать сюда несколько негров с инструментом и веревками», – подумал он, но додумать до конца не успел, потому что внезапно увидел шкатулку.
Она была небольшая, из бронзы, позеленевшая от времени, и лежала в квадратном отверстии-тайнике, вырубленном каменщиком в постаменте памятника и скрытом от глаз под ногами у ангела.
Ланс наклонился и поднял шкатулку за ручку, приделанную к крышке. Он потряс ее, но ничего не услышал. Тогда он снова сел на свою серую лошадь и поскакал в Фэроукс.
Дома Ланс положил шкатулку в ящик письменного стола в кабинете, запер его, а ключ спрятал в карман. Поднявшись наверх, он сообщил жене о том, что натворил ураган, и послал слугу-негра собрать работавших в поле мужчин для расчистки кладбища.
– Я был бы тебе очень благодарен, Джуди, – подчеркнуто спокойно сказал он жене, – если бы ты не пускала ко мне пару часов этих чертенят. У меня есть несколько непросмотренных счетов, и нужна тишина, чтобы управиться с ними.
– Конечно, дорогой, – ответила Джуди. – А когда кончишь, принеси их мне, чтобы я еще разок проверила. Ты ведь не очень силен в арифметике. А теперь иди, будь хорошим мальчиком. Видишь, я занята?
Исполненный благодарности, он поцеловал ее в щеку, спустился вниз, запер дверь и, вооружившись молотком и зубилом, взломал шкатулку. Внутри был только конверт, выцветший, влажный и покрытый плесенью, и большая тетрадь в кожаном переплете с линованными
«MachereIvonne, [1] – прочитал он, а потом машинально начал переводить: – Прошлого теперь не вернешь, и ничто не может оправдать отсутствие мужества, которое вынудило меня лгать тебе до самого конца. Теперь я знаю, что мог бы сказать тебе правду и ты бы поняла меня. Незадолго до своей кончины ты доказала мне, что любила не имя, а человека. Что, в конце концов, значило для тебя имя Фолкс? Ты никогда не умела даже произнести его правильно. Имя Сэмюель Мили могло бы быть для тебя столь же дорогим, как и Эштон Фолкс. Суета сует, говорит Писание, а я, да простит меня Бог, прожил суетную и пустую жизнь.
1
Моя дорогая Ивонна (фр.). Здесь и далее примеч. пер.
Здесь, в моем дневнике, – правда. Я верю, что в огромном, пронизанном ветром пространстве, разделяющем миры, где всяческая суета навеки исчезает из виду и помыслов, ты прочтешь мои слова и простишь человека, который любил тебя больше жизни и который все эти годы был не одним человеком, а сразу двумя. Моя двойственность простирается настолько далеко, что я, любивший тебя удвоенной любовью своего раздвоенного «я», должен подписаться обоими своими именами…
Сэмюель Мили / Эштон Фолкс,
20 июня 1820 года».
«Чертовски любопытно», – подумал Ланс, раскрывая заплесневелую тетрадь в кожаной обложке. На форзаце вновь оказались два имени, написанные точно так же: «Сэмюель Мили / Эштон Фолкс: Его / их дневник».
Склонившись над тетрадью, Ланс начал читать. Почерк был неразборчивый, в повествовании случались большие пропуски, однако живость изложения свидетельствовала о природной одаренности писавшего. Почти до самого конца имя Эштон Фолкс не упоминалось.
«Я, Сэмюель Мили, – читал Ланс, – и Джекоб, мой младший брат, родились в задней комнате таверны, что у Старого Причала в Уоппинге. А может, и не там… Но скорее всего, в Уоппинге, потому что мне было не больше семи-восьми лет, когда я начал скитаться по Лондону, таская за собой своего братишку, в поисках места, где можно было бы выпросить или украсть еду для нас обоих, и единственное, что я помню, это сам Причал, а не таверну и не прилегающий к ней квартал. Я родился, по собственным приблизительным подсчетам, году в 1760-м, а Джейк – в 1762-м. Мы считали себя сыновьями Денниса Мили, всю жизнь бывшего бродягой, пьяницей и мелким вором. В 1764 году, когда мне было четыре, а Джейку не больше двух, он пытался совершить грабеж на большой дороге, но неудачно, и в результате кончил жизнь на виселице в Тайберне. Был ли он в действительности нашим отцом или нет, так и осталось неизвестным, поскольку наша мать, которая бросила нас вскоре после рождения Джекоба, тем самым дав мне право говорить так откровенно, была прислугой в таверне и обычно пополняла свои скудные доходы способом, наиболее доступным для женщин такого сорта. Надо ли говорить о том, что подобное занятие едва ли способствовало выяснению истины в деликатном вопросе отцовства. Не исключено, что она выбрала Денниса Мили из всех равноценных кандидатов уже после того, когда довольно эффектная кончина придала его образу некое зловещее величие…»