Гибель шахмат
Шрифт:
Проиграли автомату и приехавшие из Ленинграда Левенфиш и Рабинович. Особенно любопытен проигрыш последнего. Игравший очень удачно на последних турнирах в Москве (1925 г.), в Нью-Иорке и Сан-Себастьяно (1926 г.), Рабинович играл здесь с особенной красотой и виртуозностью. Применив защиту Каро-Канн, он до 17 хода находился в прекрасном положении. Но ход ( Сf4: c7), указанный автоматом, стеснил его пешечный фронт и запер коня. Лишенный возможности раньше, как через три хода вывести в игру ладью, Рабинович пошел на рекомендуемый теорией размен ферзей, в результате которого, благодаря прекрасному маневрированию противника, потерял пешку. На 28-м ходу ему пришлось сдаться.
По словам присутствовавших на игре московских чемпионов, автомат указывал ходы безошибочно и блестяще. Разыгранный им финал, по их мнению, был достоин самого Ласкера.
В публике и в шахматных кругах господствует мнение, что здесь имеет место, вопреки уверениям самого профессора Ястребова, игра живого человека, ибо только
„Шахматные автоматы в практике серьезных игр никогда не встречались. Во времена средневековья существовали, правда, идеи создания механического человека (homunculus’а), которые в свою очередь и породили мысль о шахматном автомате.
Средневековым мыслителям и механикам такой автомат всегда представлялся в форме человеческой фигуры, играющей в шахматы самостоятельно, без участия человеческого ума. Они вполне серьезно допускали механическую основу шахматной игры, на основании определенных цифровых законов. Нужно было только найти эти законы. Нужно было лишь найти их формулу.
В поисках этой формулы поработало не мало гениальных умов. Попытки создания шахматных автоматов встречаются еще в XV веке. В манускриптах ордена иезуитов встречаются указания на создание такого автомата аббатом Антонио Феррари из Болоньи. Ему удалось даже сконструировав механизм, секрет которого погиб вместе с его создателем при пожаре монастырских зданий.
То же можно сказать и о попытках Рудольфа Теолициуса и механика Курта из Нюренберга. В сочинении Симона Гуляра, относящемся к концу XVIII века, названном им „Tr`esor d’histoires admirables“ („Сокровищница удивительных историй“), имеются, правда, несколько туманные, но все же достаточные указания на опыты в этом направлении француза Арно де-Вильнева, любекских механиков Карла Фогга и доктора Сибелиуса и англичанина Ричарда Гельдингена. Все эти опыты, по словам Гуляра, не дали никаких конкретных результатов и ограничивались лишь известным „брожением умов“ вокруг их имен и идей.
Больше всего сведений имеем мы об автомате Курта. По словам очевидцев, его автомат имел форму человеческой фигуры с отлично сделанным лицом и руками. Но каких-либо практических результатов и этот автомат не дал, ибо Курт в припадке сумасшествия разрушил свою механическую куклу.
При дворе Филиппа II в Мадриде на Первом международном шахматном конгрессе были попытки со стороны доминиканского монаха Брокара к демонстрации сконструированного им автомата. Брокар бросил вызов даже знаменитому в то время Рюи Лопецу и таким сильным шахматистам эпохи, как Леонардо-де-Кутри и Паоло Бои. Но Филипп II почему-то запретил эту демонстрацию, и Брокар попадает в тюрьму инквизиции. Во всяком случае каких либо иных сведений об этом автомате не осталось.
Остатки подобного автомата (конструктор его так и остался неизвестным) и по сие время хранятся в музее при дворце герцога Лихтенштадского. Они представляют из себя кучу старого ржавого железа, готового развалиться при первом прикосновении. Но за стеклом вы увидите грубое подобие человека, сидящего в большом кресле за шахматной доской, укрепленной на небольшом столике. Играл ли этот автомат или нет, так и осталось невыясненным.
История дает нам, наряду с попытками создания специальных механизмов и примеры порой довольно остроумного шарлатанства. Помимо безногого Наполеоновского офицера, прятавшегося во время игры в полую внутри куклу, мы встречаем подобные „автоматы“ на ярмарках в Германии и Англии. По словам современников, многие из этих „автоматов“ играли блестяще и обыгрывали даже сильных игроков эпохи. В большинстве же случаев это была просто коммерчески-выгодная ловля доверчивых любителей.
Судя по сообщениям газет, автомат профессора Ястребова не имеет формы человека и не претендует на подражание человеческим движением. Судя по размерам (если не ошибаюсь, сообщалось, что и в длину и в вышину он имеет в среднем около метра) мы имеем дело с весьма солидным механизмом. Мне очень трудно сказать что либо о самом автомате, так как, во-первых, я его не видел, а, во-вторых, конструкцию его изобретатель оставляет в секрете.
Имеем ли мы здесь дело с механизмом, или с живым человеком? Мне лично трудно судить об этом. Можно думать, судя по тому, что автомат всегда играет только белыми, — что здесь мы имеем известную математическую предпосылку какой-то идеи, но сказать что-либо определенное об этом я не решаюсь.
Очень может быть, впрочем, что это и шарлатанство. Во всяком случае это мало меняет дело. Если не автомат, то живой сильный игрок, с которым будет очень приятно встретиться.
В связи с предстоящим у вас Международным турниром, мне кажется, что для всех прибывающих в Москву маэстро встреча эта представит значительный интерес“.
Отчет в „Известиях“ и статья Тартаковера были перепечатаны большинством крупнейших европейских и американских газет.
Двадцать шесть знаменитых маэстро мира наконец услыхали об автомате. В Вене, Париже, Нью-Иорке, Варшаве, Берлине, Праге, Брюсселе по углам их губ побежали иронические улыбки. Но где-то в загадочной глубине глаз родилось любопытство. То же легкое, слегка удивленное любопытство общепризнанных чемпионов перед борьбой с неизвестной, но грозной маской.
…Маэстро Капабланка ехал в Россию. На международной станции
Газета безразлично упала на пол, и судьба автомата была решена.
5. ПОРАЖЕНИЕ СИНЬОРА ХОЗЕ-РАУЛЬ КАПАБЛАНКА-И-ГРАУПЕРА
Это событие помнит весь мир. Игроки всего земного шара, талантливые и бездарные, теоретики и начинающие, люди, ни разу не бравшие в руки шахмат, люди всех полов, возрастов и национальностей, уцелевшие аристократы от членов палаты лордов до безработных представителей царствовавших где-то родов, вожди революционных и реакционных партий, депутаты и булочники, инженеры и клерки, нотариусы и метр-д’отели — все в один прекрасный день развернули газеты, и глаза их, из присущей им с рождения овальной формы, стали вдруг круглыми, как орех.
Это удивительное событие произошло в Москве, которая помнит, правда, мало успешное, но все же достаточно почетное пребывание Капабланки два года тому назад во время международного турнира в ноябре 1925 года. Этот турнир не принес маэстро Гаванны слишком много лавровых венков и восторженных оваций. Тогда, по выражению его коллег, ему просто „не везло“. Но на последующих турнирах в Нью-Иорке, Сан-Себастьяно и Вене Капабланка опять завоевал свою, чуть было пошатнувшуюся, славу.
Правда, в 1926 году в Сан-Себастьяно Капабланка проиграл д-ру Ласкеру. Партия эта, в которой все 7 пешек Капабланки оказались изолированными, и блестящая жертва коня Ласкером ( Кc3: d5) позволила ему на 17 ходу выиграть ферзя, навсегда вошла в историю шахматного искусства наряду с гениальными партиями Андерсена, Морфи и Чигорина.
Но тем не менее чемпион мира снова восстановил свое былое величие, выиграв ряд редких по красоте и виртуозности партий у Алехина, Боголюбова, Маршалла и Рети. Тем более, что „старый лев“ — Ласкер, бывший на последнем турнире, что называется, „не в игре“, не мог стать серьезным противником для смуглого уроженца Кубы.
Таким образом, все складывалось чрезвычайно удачно и вдруг…
Произошло совершенно неожиданное обстоятельство. Капабланка, остановившийся в двух роскошных комнатах отеля „Савой“, принимая московских репортеров, был слегка поражен, что на этот раз ему не задавали обычных трафаретных вопросов об игре русских шахматистов, о его всем навязшей в зубах конкуренции с д-ром Ласкером, о его отношении к гипермодернизму и т. п. Все в один голос говорили только об автомате.
— Automat? — переспрашивал Капабланка — и захлебывающийся от усталости переводчик под обстрелом, по всем правилам американского журнализма, перекрестных вопросов, напомнил маэстро последние номера прочитанных в Себеже нью-иоркских газет и рассказал все, что знала Москва об удивительном автомате.
Малый зал консерватории очень сожалел, вероятно, что его стены не из каучука и что при известной растяжимости он не может стать большим.
Призраки Бетховена и Баха, уже успевшие научиться игре в шахматы и отлично разбиравшиеся в абракадабре ферзевых и королевских дебютов, — даже они были поражены молчаливым величием совершающегося.
Ибо то, что происходило здесь сейчас, было достойно стать занесенным на скрижали истории, на страницы блестящих романов, или на капризные строчки нот гениальной симфонии.
Даже забытый бехштейновский рояль, даже одряхлевшие от музыки стены, даже сдвинутые в напряженном азарте покорные стулья, эти бессловесные статисты грандиозного спектакля, и те тревожно застыли в напряженном ожидании необычайного финала этой необычайной борьбы.
Шахматисты, маэстро и любители, молодые и старые, говорящие на всех европейских языках и говорящие только по-русски, все они, как стая пингвинов перед сном, как фигуры, вылепленные сумасшедшим ваятелем, казались замершими от напряжения, и только сердца их страстно дрожали и бились всем существом своим на черных и белых квадратах единственной в зале доски.
Маэстро, чье звучное имя четыре раза пересекает тире, маэстро, чье имя звучит нарицательным на каждом перекрестке Сити, Унтер-ден-Линдена и Бродвея, маэстро в изящном пиджаке из серого коверкота казался элегантным архангелом нарастающего светопреставления.
По его коричневым, как сигара, губам змеилась тонкая и злая улыбка. Да, да, представьте себе, что потеряв на 17 ходу пешку и не имея возможности вывести слона, он все-таки улыбался.
Профессор Ястребов, с редкими подстриженными усами, задумчиво скользил глазами, уставшими от прожитых шестидесяти лет, по дымным контурам стаунтоновских шахмат. Он, казалось, совсем не думал о них. За каждым ходом маэстро Капабланки его тонкие пальцы скользили по скрытым рычагам автомата и на белом лбу металлического чудовища появлялась безошибочное сочетание букв и цифр.
Иногда и его острые, как бритва, губы бросали в темный и потный сгусток толпы легкую и неопределенную, как теория относительности, улыбку. Она скользила в напряженной тишине зала и иронически нашептывала ничего не понимающим людям: „Дураки. Вы думаете, что это я на 27-м ходу сделаю мат вашему королю и герою? Наивные энтузиасты, забывшие о теории возрастающих чисел и элементарных законах дифференциального исчисления“.
Маэстро Гаванны молчал. Только нервные пальцы да змеистые синеватые жилки, чуть вспухнувшие на седоватых висках, выдавали страдание под маской наигранной апатии.