Гиблое дело
Шрифт:
– Дальше-то куды, ваш бродь? – оглянувшись, спросил извозчик в овчинном тулупе.
– Дуй до пожарной каланчи, – приказал Воловцов.
Сретенская полицейская часть располагалась вместе с пожарным депо на Сретенской горке в Третьем Знаменском переулке недалеко от Цветного бульвара. Это был длинный и весьма старый двухэтажный дом, выстроенный еще в середине восемнадцатого века, поскольку первый этаж дома уже начал потихоньку врастать в землю, что случается с домами, имеющими вековую и более историю. Иван Федорович вошел в здание и, представившись дежурному полицейскому чину, прошел внутрь. Участковый пристав Земцов, которого Воловцов немного знал, находился на месте.
– Я по поводу Колобова, – поздоровавшись, заявил Земцову Воловцов. – Когда
– Старший унтер-офицер Подвойский, – последовал быстрый ответ.
– Я могу с ним переговорить? – спросил Иван Федорович, в надежде, что унтер окажется на месте.
– Отчего же нет. Конечно, – с готовностью ответил пристав Земцов, оправдав надежды Воловцова, и вышел из кабинета.
Через минуту он вернулся с высоким добродушным здоровяком в полицейских шароварах, круглой мерлушковой шапке и черной шинели с контр-погонами, на которых витые оранжевые плечевые шнуры имели по три посеребренных гомбочки.
– Городовой старшего оклада старший унтер-офицер Подвойский, – бодро отрапортовал полициант, за плечами которого в жизненном багаже явно находилась суровая воинская служба.
– Судебный следователь по особо важным делам коллежский советник Воловцов, – в свою очередь представился Воловцов. – У меня к вам будет несколько вопросов.
Старший унтер-офицер кивнул и вопросительно уставился на судебного следователя, ожидая, чего он такого скажет.
– Это ведь вы дежурили вечером третьего дня? – задал первый вопрос Воловцов.
– Так точно! – гаркнул старший унтер-офицер Подвойский и вытянулся во фрунт, как и положено по уставу, развернув плечи, подав тело немного вперед и подобрав подбородок.
– Вольно, – был вынужден сказать Иван Федорович и добавил: – Мы же с вами не на плацу, а просто беседуем.
– Слушаюсь, – уже более спокойно произнес старший унтер-офицер и ослабил стойку.
– Расскажите мне подробно, как все происходило, – дружелюбно попросил Воловцов.
– Через два с половиной часа по заступлении мною на дежурство, я услышал стук в дверь, – ровным голосом начал повествование Подвойский. – Я открыл и увидел на пороге молодого человека лет двадцати пяти. Он был трезв, как стеклышко, однако изрядно замерзший, и вид имел очень нездоровый.
– Как вы все это определили? – воспользовавшись паузой, спросил судебный следователь Воловцов.
– У него блеск в глазах был такой… не совсем хороший что ли, – немного подумав, ответил Подвойский. – Еще его бил озноб, – добавил унтер. – И он все время шмыгал носом.
– Понятно, – констатировал Иван Федорович и кивнул старшему унтер-офицеру, что означало приглашение продолжить. – Продолжайте.
– Когда я ему открыл дверь, то он сразу заявил, что его следует немедленно заарестовать, – охотно заговорил унтер-офицер Подвойский. – Я для начала, как и положено, попросил его представиться, и он назвался московским мещанином Иваном Александровым Колобовым. Он вошел, я попросил его покуда присесть, полагая, что у него зашел ум за разум, и, немного оклемавшись, он поймет, что несет чушь, повинится и уйдет. Знаете, – глянул на Воловцова старший унтер-офицер, – таких граждан к нам иногда заносит, которые вдруг признаются в законопротивных проступках, которые на самом-то деле они никогда не совершали. В основном, это нездоровые на голову люди, отпущенные из психических клиник, поскольку опасности никакой они не представляют. Случается, таких людей и не отличишь от здоровых. Вот как этого Колобова, к примеру.
– Да, такое бывает, – согласился с Подвойским Иван Федорович. В его следственной практике было несколько случаев самооговора, но более всего запомнился один…
* * *
Дело об убиении мещанки Анфисы Петровой и ее троих детей в Третьем Лаврском проезде два года назад наделало немало шума. Вся Москва следила за ходом этого расследования из газет, ведь городской обыватель весьма падок до всего такого, где имеется романтическая подоплека, какая-то загадочность или жестокое преступление. И ежедневная пресса просто рада потакать подобным запросам публики, а там самым значительно увеличить тиражи продаж, а стало быть, и собственный доход.
Тогда, два года назад, Иван Федорович всего-то два месяца как был переведен из Рязани в Первопрестольную на службу в Департамент уголовных дел Московской Судебной палаты с предоставлением должности судебного следователя по важнейшим делам. Ему положили оклад в семьсот пятьдесят рублей в год и предоставили казенную квартиру в одном из Кавалерских корпусов Кремля, где проживали сенатские и судебные чиновники. Вскоре Воловцов получил чин коллежского советника, соответствующий чину пехотного полковника. После чего ему стали поручаться дела, подпадающие по своей значимости и общественному резонансу в разряд "важнейших".
Дело об убиении мещанки Анфисы Петровой и ее троих детей попало в категорию "важнейших" после того, как наделало в Москве весьма много шума, а участковый пристав Мещанской полицейской части надворный советник Покровский, проводивший дознание, от всего увиденного потерял самообладание и впал в глубочайшую меланхолию, приведшую к его душевному расстройству, что негативно сказалось на ведении дела: оно оставалось нераскрытым. После того, как пристава Покровского свезли в Преображенский смирительный дом под психиатрический патронаж практикующего приват-доцента Московского университета Николая Баженова, это дело поручили вести судебному следователю Ивану Воловцову. Расследование началось с изучения фотографий произошедшего. В какой-то степени оно и к лучшему, а иначе – кто знает – не пришлось бы Воловцову последовать вслед за приставом Покровским…
Суть дела была такова.
В субботу двадцатого апреля тысяча девятьсот первого года в половине пятого пополудни к постовому городовому Емельянову обратился взволнованный молодой человек, назвавшийся мещанином Василием Жилиным. Он поведал городовому, что, придя домой, обнаружил свою квартирную хозяйку Анфису Петрову лежащей на кухне в луже крови. Городовой Емельянов поспешил в Третий Лаврский проезд близ Екатерининского парка, где находилась квартира Петровой. Войдя в квартиру, Емельянов, и правда, увидел распластанную на полу окровавленную женщину, лежащую недалеко от входной кухонной двери. Это была квартирная хозяйка двадцативосьмилетняя Анфиса Петрова. По всем признакам она была мертва. В смежной с кухней комнате вся в крови лежала ее одиннадцатилетняя дочь Тамара, также не подававшая признаков жизни. Увидев ужасающую картину, городовой Емельянов поспешил к проживающему на Старой Божедомке (близ Мещанской полицейской части) участковому приставу Покровскому, который тотчас прибыл на место преступления. Помимо изрубленных топором и исколотых колюще-режущим предметом Анфисы Петровой и ее дочери Тамары, пристав обнаружил еще одну дочь Анфисы, Клавдию шести лет, у которой было перерезано горло и исколото лицо, а также её сына Петра двух лет, изрубленного едва ли не в куски.
В комнатах царил полнейший беспорядок, каковой бывает при ограблениях. Два сундука Анфисы Петровой были взломаны, лежащие в них вещи разбросаны по полу. В комнате, где лежало почти расчлененное тело маленького Петра, был обнаружен окровавленный топор, на полу кухни возле порога – испачканный кровью кухонный нож. Пораженный увиденным он долго не мог прийти в себя: последующие три дня он не выходил из дома и, заперевшись, пил горькую. А когда его немного отпустило, участковый пристав взялся за следствие. Покровскому удалось выяснить, что Анфиса Петрова вместе с мужем Афиногеном и детьми снимали трехкомнатную квартиру с кухней и чуланом, сдавая в свою очередь две из трех комнат жильцам. А недельки через две Покровский слегка тронулся рассудком и был помещен в Преображенский смирительный дом, поскольку нуждался в тамошнем нахождении. Так что судебному следователю Воловцову пришлось начинать все с самого начала: вникать в суть дела, поднимать имевшиеся материалы, опрашивать заново свидетелей. Все это крайне затрудняло продвижение следствия.