Гидра
Шрифт:
«Лепестки» разошлись в стороны, обнажая пасть. Заяц выпустил три пули из маузера. Пистолет заклинило на четвертой, но Заяц продолжал жать на спусковой крючок. Кровь залила второй глаз, ослепила. Сознание ныряло в пучину мрака. Последним усилием Заяц поднял руку и костяшками протер глаза. Пробилось немного света. Он увидел перед собой не шоггота, а саму смерть, старуху, омерзительнее которой он не встречал.
И
Глава 11
– Журналист! А журналист!
– Чего? – отозвался Глеб.
– А напиши в статье, что у Церцвадзе геморрой размером с мой кулак.
– Меньше! – весело пробасил из тягача бурильщик Церцвадзе. – Размером с твой мозг!
Лэповцы рассмеялись. Смеяться они были горазды. И песни петь. И работать.
Седьмой день жил Глеб в лагере сезонников, но ему не надоедало. Напротив, он шутил, что никуда не уедет, черт с ней, с газетой. Москва была чем-то бесконечно далеким, искусственным, пустым. А здесь… в окружении смешливых товарищей, занятых важным делом, умеющих отдохнуть, под фантастическими звездами… здесь и бухать не хотелось. Выпил стаканчик-другой из пивного концентрата Мусы, налопался каши, и хватит, завтра вкалывать.
А Глеб именно вкалывал. Не бродил за ребятами с блокнотом, а помогал как мог, просил научить. Так? А, вот так, да? Просеку рубил, раскряжевывал, вязал опоры. Леса было много, но не строевого. Деревья, гнутые в три погибели, чахлые. Их убирали с пути топорами, пилы «Дружба» пригождались на толстых стволах. Раскряжевщики измельчали бревна. Тягач вез инструменты и сваи. Нормой был гектар вырубки на звено.
Утром рыжий Вася Слюсарев распределял, кто будет дровосеком, кому ставить столбы, кому натягивать провода. Только бурильщики были постоянными.
Процессия двигалась по хребту – от видов захватывало дух. Скалы, древние, но возникшие чуть больше сорока лет назад, нависали над Ахероном. У их подножья росли ивы, березы и кедровый стланик. Высохшие озера напоминали отпечатки великанских копыт. В ольхе чирикали птички.
Каждый раз, минуя этот участок, Глеб засматривался
– А, соседи наши, – сказал Вася. – Нерадивые.
– Почему – нерадивые?
– У нас недавно история приключилась. Блох потерялся. – За неделю пес лэповцев привык к Глебу, верно, считал и его лэповцем. – Нашли потом – на болота пошел лягух ловить. Но пока искали, я спустился в поселок. Спрошу, думаю, может, приютили. Так меня военные выставили, как бродягу. Мрачные, что твои черти. Думал, еще и поджопник отвесят.
– Ну понятно, – кивнул Глеб. – У них там наверняка зэки.
– Ага. Только сами они, эти вохровцы, не краше уголовников.
– А зачем столько энергии? – спросил Глеб. – И провода высоковольтные, и плотина? На мили никого, в Якутске один дед морально разлагается в краеведческом музее, да баба с опухолью раков продает.
– Известно зачем. Это, брат, богатейшая территория. Клондайк. Она столько Родине даст: уголь, нефть, золото, алмазы. Богатства они вроде и наши, а вроде и нет, потому что – Яма. Земли тьмой захвачены, звездным раком, не смотри, что солнышко светит, все равно – тьма. Понимаешь?
– Кажется, понимаю… – Глеб вспомнил странную молнию в небе, а еще здешние ночи – позавчера была «белая», не ночь, а вечерние сумерки, переходящие в утреннюю зарю. Зато вчера – мрак стигийский, в десяти метрах от костра слепнешь.
– Знаешь, что Киров сказал? «Нет такой земли, которая бы в умелых руках при советской власти не служила бы на благо человечеству». А Герберт Уэллс еще в двадцатом году написал путевые заметки: «Россия во тьме». Что смотришь, думал, раз я топором машу, так книжек не читал? Уэллс написал: «В темноте России ползают чудовища». Почти сорок лет прошло, и что? – Вася осенил жестом русло Ахерона. – Но мы принесем свет. Покорим реки, проложим в вечной мерзлоте, как хотели, Байкало-Амурскую магистраль. А наши станции: Иркутская, Братская, Ахеронская – дадут в сумме четырнадцать миллионов киловатт энергии. Это знаешь сколько? Это столько, что все остальные советские станции дают двадцать миллионов. Вот это сколько! Что?
Конец ознакомительного фрагмента.