Гильгамеш
Шрифт:
Карлик стушевался, совсем исчез за серебряной повязкой Инанны.
— Какой ты красавец! — богиня склонила голову к плечу. Финиковые ее глаза подернулись медовой пленкой. — Ты переполнен соком, как добрый бурдюк пивом. Я так и ощущаю, как ты, шипя, брызгаясь, бежишь по моей коже! Открой свое мужество, Большой, подари мне крепость, что построила стены, поразила Хуваву. Согни руки, чтобы я могла потереться о твои жилы, о твою мощь…
Инанна сделала шаг вперед — и в ноздри Гильгамеша ударил аромат ирисов — синих, бородатых цветков, росших в преддвериях горы Хуррум.
— Постой, Утренняя Звезда! — превозмогая жадное желание коснуться такой близкой, сладкой, словно масло, рассеченной золотой сеткой груди, Гильгамеш спрятал руки за спину и отступил назад. — Я поклонялся тебе, дарил сливки, дарил телиц, желтые алавастровые сосуды, полные молока, лил перед твоим алтарем кровь речных петухов, щедро осыпал золотом сестер-блудниц. Если хочешь, дам тебе всего — почет, какого нет в землях черноголовых ни у одного из богов, платьев, пива, елея для твоего слуги-гонца. Я раскрою для тебя все кладовые Энки…
— Не надо, юноша! — Инанна закинула руки за голову и, тренькая колокольчиками, выстукивала танец, который владыка Урука множество раз видел в исполнении блудниц. — Я хочу сейчас совсем другого: рук, которые ласкали бы мое лоно, рук, которые сорвали бы сетку с груди, подняли бы на спину серебряную повязку. Именно здесь… Сейчас меня окатят твои шипящие силы; раскачают и бросят оземь, прямо в сладкий холод!
— Помилуй, светлая госпожа. — Большой молитвенно сложил руки перед грудью. Он не мог понять, кто кому подражает — блудницы небесной соблазнительнице, или же она им. — Я буду строить тебе храмы, посылать в них самых красивых девушек. Но не проси меня стать твоим супругом — даже на одно сегодняшнее утро.
Колокольчики зло звякнули и смолкли. Танец прекратился, богиня опустила руки и непонимающе смотрела на Гильгамеша.
— Тебе нужен знахарь? Хувава повредил в тебе мужское? Скажи — мы исправим все это. Нет лучшего мастера заговоров, чем мокрый Энки…
— И еще раз прошу, помилуй, — покачал головой Гильгамеш. — Твоя прелесть не для людей. Они сгорают в ней, как бабочка, залетевшая в костер.
— Что за глупость! — глаза у богини быстро темнели. — Выходит, ты просто отказываешь мне?
— Да, Красавица. Отказываю, Госпожа. — Голос Большого окреп, набрался звучности. — Нет счастья людям, которые тебя любили. На каждого из них ты обрушивала беды. Притворялась ласковой овечкой, трущейся о хозяйские колени и тут же пожирала возлюбленного. Говорят, есть такие рыбы, в роду которых самцы живут только до спаривания. Но мы-то не рыбы, человеческий удел совсем в другом. Ты сладка как брага, но тело от такой браги ломает в смертной лихорадке. Нет, красавица, не хочу я такой чести!
Инанна лишилась дара речи. Грозовые сполохи разорвали сияние, царившее в комнате. Из-за спины хозяйки выбрался Ниншубур. Он подковылял к Большому и ткнул ему в живот маленьким скрюченным пальцем:
— И тебе не страшно? Не простят такого святотатства ни небеса, ни преисподняя! Копья, шилья, крючья — вот что сейчас нашлет на тебя светлая Инанна!
— Неправда, — упрямо свел брови Большой. Добрые боги на моей стороне. Ану и Уту, которые видят все, подтвердят мои слова. Вспомни Думмузи, красавица! — обратился он к налившейся румянцем гнева, стыда Инанне. — Царь, пришедший из степей вместе с домашним зверьем, Царь, что был любезен Шумеру и стал любезен тебе. Кто не радовался вашему браку, какое сердце не любовалось на то, как вы в лодке ездили по Евфрату? Так что осталось от твоего мужа? Пастушечья флейта? Гроздь дикого винограда? Посох и серебряная чаша? Плач под широкую свирель? Твои глаза послали ему смерть, светлая звезда! На него ты переложила подземные проклятья — на собственного мужа, не на кого-то еще! Вспомни садовника Ишуланну, немевшего перед твоей красой, посвятившего свой волшебный сад служению тебе. Где он теперь? — паук, раскидывающий паутину на ветвях шелковицы. По утрам она вся в слезинках, люди говорят, что это не роса, это плачет по своему саду Ишуланну. Вспомни другого садовника, перед которым ты разлеглась, словно бы в томном сне: «Подходи, мол, бери меня!»И когда он взял, ты обрушила свою злобу не только на него — ты обрушила ее на человеческий род. Может, вспомнить еще тех возлюбленных, что ныне влачат свои дни в обликах льва, волка, птицы? Каждый знает о том, как ты спускалась в преисподнюю: к своей сестре Эрешкигаль, наезднице Кура. Что она с тобой сделала? Судила, семь раз зачитывала приговор, а потом казнила. Казнила за прегрешения — зачем бы иначе сестре вешать сестру на крюк?
— Чушь, красавец! — закричала Инанна.
— Неправда, Гильгамеш, — глазки Ниншубура совсем исчезли в складках. — Есть великая тайна нисхождения божественной святости и возрождения, возвышения ее…
— Ан нет! — вспылил Гильгамеш. — Тайна-тайной, но судили святость за грехи! Куда денешься?
Инанна, бурно дыша, схватилась за ключицы.
— Ты слышишь, Ниншубур? Ты слышишь, как смертный, червь навозный оскорбляет меня!
Гильгамеш в первый раз за весь разговор склонил голову:
— Прошу твоей милости, богиня Белой звезды! Я наполню храмы, посвященные тебе, подношениями и почтением…
— Будь ты проклят!
Свет померк в глазах у Большого. Белая молния соединила на мгновение Кулаб с наполнявшимися дневным жаром небесами, и вместо аромата ирисов Большой ощутил резкий, сухой запах ревности.
Далеко не каждый в состоянии представить, что испытывает отвергнутая женщина. Что же тогда говорить об отвергнутой богине! Слезы, злые слова, обещания мести — все это было, но преувеличено неоднократно. Небеса прислушались — кто с тревогой, кто с веселым любопытством. Неужели нашелся человек, который натянул нос красавице? Интересно, чем она ответит ему?
— Подождите, не торопитесь, — густо посмеивался Энки. — Больно уж громко причитает наша кобылица. Когда превращала возлюбленных в пауков, такого количества слез не было.
Влажнобородый как всегда был прав. День продолжались стенания, другой, а потом притихла Инанна, и Ниншубур, ее уродливый посол, опять отправился на землю, дабы предстать перед Гильгамешем.
Большой менее всего ждал его появления. После разговора с Инанной он бросился к Энкиду, чтобы рассказать тому обо всем. Однако чем ближе он подходил к покоям, которые степной человек разделял с капризной Шамхат, тем больше сомневался, стоит ли это делать. Хвастаться отказом перед богиней? Так ли велика слава такого отказа? То, куда вступал Гильгамеш, было не менее страшно, чем темнота под кронами хуррумских кедров. С полдороги Большой повернул к матушке.
Жрица подскочила на месте, услышав его слова.
— Она пришла к тебе и предложила себя? Вот так, подобно простой шлюхе?
— Ну да, — пожал плечами Большой. — Сейчас и я удивляюсь, а тогда — совсем не удивился. Она и выглядела как шлюха — откормленная, растертая старухами-жрицами из ее храма.
— Я верю тебе, — поникла Нинсун. — Оттого пугаюсь. В любви Инанна свирепа. В мести — еще больше. Хорошо, что ты ей отказал, но теперь никакое гадание не предскажет грядущего. — Жрица с мольбой посмотрела на Гильгамеша. — Пусть Энкиду все время будет рядом с тобой. Как во время похода к Хуваве. Ты — Большой, сынок, тебя хранят мои благословения, благословения отца, небесная кровь, которая течет в твоих жилах. Но пусть рядом с тобой будет брат. Энкиду силен и смел, а главное, он — твой талисман, твое ожерелье, которое отводит беду. Послушайся меня, прошу; да оставит Энкиду на время ненаглядную свою Шамхат. Пусть блудница побудет одна; глядишь, и капризов у нее станет меньше…