Гимн крови
Шрифт:
Никто за все время моих странствий не ненавидел меня так, как Патси ненавидела Квинна. Патси изливала на него столько ненависти, сколько могла накопить ее душа. Можно ли судить за такое? Ах. Моя собственная мать, которой я дал Кровь, попросту стала ко мне безразлична, да и была такой по отношению ко мне в той или иной степени всегда. Очень отличная от ненависти эмоция. Но о чем я хотел рассказать?
Да. Что я встретил Квинна, и дал ему испить мою Кровь. Интимный момент. Грустный и волнующий. И передача силы от меня Квинну. Поэтому совсем немного он принадлежал мне. Я видел его сложную, доверчивую душу, и как ее разрушил Темный дар, и как на обломках восстал смелый и
Наша не знающая покоя созидательная сила.
Я любил его. Сладкий, легкий. Никаких собственнических претензий или яростной страсти. Никакой неизбежной пустоты. А потом я наблюдал, как он обрел себя, обретя Мону, что было приятнее кровавой жажды… Я думал об этом, приближаясь к своему дубу, мечтая, и смешивая свои мечты со стихотворными строками, строками, которые я украл, повыдергивал и вплел в свои желания: "Ты пленила мое сердце, сестра моя, невеста… как любезны ласки твои…" Как мог я утихомирить воображение? Как мог не мечтать? "Положи меня, как печать, на сердце твое".
И что мне было до того, что я уловил запах смертного? Ферма Блэквуд — цитадель смертных. Имел ли значение для кого-то тот факт, что тут гуляет Лестат, в котором все они видели столь желанного гостя? Итак, кто-то из них шел, чтобы пересечь мне дорогу. Я закрыл сознание. Мой мозг и моя поэзия потерпели фиаско: "Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе".
Я нашел свое дерево, а моя рука ухватилась за его ствол.
Она сидела там, сидела на могучих корнях, и смотрела на меня. Ее белый халат был весь в пятнах высохшей крови, табличка с именем перекошена, лицо искажено, ее глаза — огромные, голодные. Она встала, очутившись в моих жадных объятиях.
Я прижимал ее к себе, это гибкое, трепетное создание, и моя душа раскрылась.
"Люблю тебя, люблю, как никого и никогда, люблю вопреки здравому смыслу, и это больше смелости, сильнее чар зла, дороже всех сокровищ и самой Крови, люблю всем своим смирившимся сердцем, о котором я не знал, что оно у меня есть. Моя сероглазая, моя ослепительная, мой мистик, владеющий медицинской магией, моя мечта, ох, дай мне только обнять тебя, я не смею поцеловать тебя, я не смею…"
Она поднялась на цыпочки и просунула свой язык между моими губами.
"Хочу тебя, хочу тебя всей своей душой. Ты слышишь меня, знаешь, через какую я перешагнула бездну, чтобы прийти к тебе? Нет бога в моей душе, кроме тебя. Я принадлежала жадным духам, я принадлежала монстрам, сотворенным из моей же плоти, я принадлежала идеям и формулам, и мечтам, и великолепным проектам, но теперь я принадлежу тебе, я твоя".
Мы вместе легли на траву, на склон, возвышавшийся над кладбищем, под сень дуба, где нас не могли видеть звезды.
Мои руки хотели ее всю, ее плоть под плотным хлопком, изгиб ее маленьких бедер, ее груди, ее бледную шею, ее рот, ее интимные органы, такие влажные и готовые для моих пальцев, мои губы скользили по ее горлу, не позволяя себе ничего, кроме того, чтобы просто чувствовать кровь под кожей, а мои пальцы тем временем доводили ее до разрядки, а она стонала, прижимаясь ко мне, ее члены стали жесткими, когда она достигла пика, и она расслабленно прильнула к моей груди.
Кровь стучала у меня в ушах. Она разливалась по моему мозгу. Она сказала, что я хочу ее. Но я лежал неподвижно. Мои губы прижимались к ее лбу. Кровь с болью начала циркулировать по моим венам. Боль нарастала, как нарастала ее страсть. И, ощущая мягкость ее щек и губ, я осознавал цену блаженства и покоя, а утро все еще было темным, а звезды тщились пронзить лучами крону над
Ее рука погладила мое плечо, уперлась мне в грудь.
— Ты знаешь, что я хочу от тебя, — сказала она своим глубоким звучным голосом, полным решимости и боли. — Я хочу этого от тебя, и я хочу тебя. Я перечислила себе все благородные мотивы, не позволяющее мне это сделать, напомнила обо всех моральных обязательствах, мой разум исповедовался, став амвоном, став местом под портиком, где собираются философы. Мое сознание устроило диспут. В реанимации я заставила себя работать так, чтобы валиться с ног. Я учила Лоркин, а она в свою очередь — меня, и я разработала обучающие программы для Оберона и Миравелль, и ночи напролет мы выводили формулы и обсуждали взлелеянные ими планы об их общем благополучии, о мероприятиях, которые им следует предпринять, и я увидела в них желание всему этому следовать, но моя душа… Моя душа осталась непреклонной. Моя душа жаждет это чудо! Моя душа желает видеть твое лицо, тебя! Моя душа всегда с тобой. — Она вздохнула. — Моя любовь…
Тишина. Пение болота. Пение тех птиц, которые всегда начинают выводить трели перед рассветом. И звук движущейся воды, и листья вокруг нас замерли, прислушиваясь к слабому неуверенному ветру.
— Это то, что я не ожидала испытать снова, — прошептала она. — Я не думала, что это еще когда-нибудь со мной случится. — Я почувствовал, как она дрожит. — Эта часть моей души должна была выгореть дотла, — сказала она. — Да, я люблю Михаэля и всегда буду любить, но эта же любовь требует отпустить его. Он томится в моей тени. Михаэлю нужна простая женщина, которая сможет родить ему здорового ребенка. И мы жили вместе в трауре, наказывая себя за то, что монстр захватил нас и искалечил. Мы слишком долго шептали свой Реквием.
— А потом разгорелся этот огонь. О, не из-за того, что ты есть! Не из-за твоей способности ужасать. Или способности отпугивать! Но из-за того, кто ты есть, души в тебе, произносимых тобой слов, выражения твоего лица, безусловного свидетельства вечности, которое я в тебе читаю! Мой мир рушится, когда я рядом с тобой. Мои ценности, мои амбиции, мои планы, мои мечты. Я начинаю воспринимать все это, как проявления истерии. И эта любовь пустила корни, эта дикая любовь не знает перед тобой страха и только требует быть с тобой, хочет Крови, да, потому что это твоя кровь, и все остальное теряет смысл.
Я ждал. Я слушал биение ее сердца. Слушал, как по ее венам течет кровь. Слушал ее сладкое дыхание. Я держал себя на привязи, как бешеное животное, которое столько раз разрушало клетку, чтобы завладеть объектом своих желаний. Я так крепко прижимал ее к себе!
Казалось, я обнимал ее вечность.
Но потом я нашел в себе силы отпустить ее, прижать ее ладони к ее же груди, и я поднялся, чтобы покинуть ее и не принял протянутых ко мне рук, покрывая их поцелуями. Я оставил ее и направился к краю болота один, мое тело объяло таким холодом, таким холодом, будто какая-то северная зима нашла меня согретого нежным теплом и пронзила ледяным дыханием.
Я стоял в одиночестве, в столь откровенном одиночестве, и смотрел на бесформенную разрастающуюся трясину, и думал только о ней, позволив своему неиствующему воображению рисовать картины счастья в любви к ней, как я обладаю ею.
Мир возрождается в любви, и простые чувства, как и сопутствующее им простое отчаяние под ее воздействием обретают яркие неотразимые краски. Что значила эта веха времени для меня? Что же это было за место, называемое фермой Блэквуд? Почему я не мог стряхнуть здешнюю пыль со своих ног и воспарить с возлюбленной в другие страны безусловного очарования?