Гипнотизер

Требаль Андреас

— Как же я могу спорить сама с собой?.Я ведь и есть Мушка.

— Это я так, в шутку. — Каким-то чудом мне все же удалось овладеть собой и даже заставить себя не додумывать до конца, хотя голова моя готова была вот-вот лопнуть от напряжения — шутка ли сказать, добиться от нее этого подтверждения своим догадкам. — А с… с кем ты дерешься тогда?

— Я-то не дерусь.

— Кто же?

— Двое мальчишек. Я наблюдаю за ними сверху. Они старше меня. Катаются по траве, колотят друг дружку, орут как резаные. Это происходит там, где сушат сено, но сена нет. Я забралась почти на крышу. Сижу, опершись о бревно. Хоть и

колет что-то в спину, но ничего, сидеть можно. Совесть мне не дает покоя! Я-то хорошо знаю, что они сцепились из-за меня. И очень боюсь за одного из них. Другой мне тоже нравится, но не так.

— Мария Тереза, отчего у тебя совесть нечиста?

Чтобы мой голос звучал спокойно, я вынужден был собрать в кулак всю свою волю и самообладание. Если бы ситуация не требовала от меня сдержанности, я бы схватил Марию Терезу за плечи и заорал бы на нее, потребовав признания, что мальчишки — Филипп и Людвиг.

— Отчего у тебя нечиста совесть? Ты же девчонка, ребенок. Чем же ты досадила им?

— С одним из них мы играли в папу-маму. А тут пришел другой.

— Ну и?

— Он видел, как я поцеловала его брата.

— И все?

— Нет, не все. Я еще сказала: «Когда вырасту, выйду за тебя замуж». На что другой ответил, что, дескать, ему такое слышать от меня приходилось. А первый тогда набросился на него и повалил на землю. Они подрались.

— И после этого оба захотели жениться на тебе. Верно?

— Верно.

— А откуда тебе вообще известно, что они — братья?

Мария Тереза безмолвствовала. Я пообещал ей, что сейчас возьму ее на руки и последние шаги мы пройдем вместе. Кивнув, она расплакалась. Я поцеловал ее, погладил по голове и дал ей передохнуть. Потом признался, что Жюльетта, когда у нее начались схватки, рассказала мне, что и я, когда был совсем маленьким, хотел жениться на ней. Мария Тереза успокоилась, но попросила меня остановить сеанс.

— Оба мальчишки были братьями-близнецами, да?

— Да, но я не могу сказать тебе, как их звали…

— А что это изменило бы? Или ты думаешь, я не сохраню нашей тайны?

Она покачала головой.

— Я поцеловала Людвига. Но начал все Филипп.

Если до того я утверждал, что Мария Тереза после проведенного со мной вечера перестала быть прежней, надо признаться, я слегка покривил душой. Однако тот простой факт, что она ожидала к ужину своего брата, а пару месяцев назад у нее был роман с его братом-близнецом, уже не оставлял в ее сердце места для меня в качестве очередного кавалера. К тому же она не предприняла ничего, что подвигло бы Филиппа к соответствующим выводам. Напротив, Мария Тереза вела себя с ним настолько доверительно, что вселяла в него новые надежды. Уже то, как она его встретила: сияющая, радостная, будто они не виделись годы.

Филипп вошел в гостиную, и она вскочила как ужаленная.

— Филипп! Филипп! Ну наконец-то!

Извиваясь в его объятиях, она ворковала точно голубка, а когда они поцеловались, у меня пересохло во рту. Любой другой на моем месте умер бы от ревности или закатил скандал. Я же неприметно стоял в сторонке с бокалом шампанского, изобразив на лице невозмутимость и всепрощение человека, который, мол, выше земных страстей. Я был всего на три года старше близнецов Оберкирх, а сейчас Филипп мне казался просто сосунком.

Я уже почти готов был посочувствовать

ему, но как только перехватил его восторженный взгляд, мое сочувствие быстро сменилось злорадством. Вероятно, я подействовал на него как Будда, потому что Филипп вполне дружески обнял и приветствовал меня. У него даже был припасен для меня гостинец: первоклассный чай с Гималаев, первый урожай, его непременно нужно было оценить на вкус, потому что он, по утверждению Филиппа, «изгоняет из разума шлаки» и даже побуждает к действию, ибо действие, дескать, и есть непреложный закон жизни.

— И это я слышу от того, кто, кроме шоколада, ничего на свете не признает? Мне всегда казалось, что те, кто тянется к роскоши, массу времени уделяют внешности, как правило, умудряются еще и оставаться католиками. А чай и кофе — чисто протестантские напитки. Они лучше подходят для кабинетов, служа утешением для ученых, поскольку последние не склонны слишком налегать на вино. Уж не собрался ли ты запихнуть жизнелюбие и темперамент поглубже в шкаф и сменить их на уныло-серую мантию педанта?

— И все-то ты знаешь и понимаешь, господин доктор! Ты мне лучше расскажи о моей бабушке. На сколько еще хватит ее приглядывать за имением? С тем, чтобы я это время мог, как ты выражаешься, чисто по-католически воспользоваться оставшимся мне временем, дорогой мой.

— Ты бы уж пояснил.

— Валяться на диване и любить ту единственную, что уготована мне судьбой.

И расхохотался. Я тоже. Рассмеялась и Мария Тереза.

Она играла с огнем.

— И кто же эта уготованная тебе судьбой и единственная? — легкомысленно спросила Мария Тереза, грациозно пройдя мимо меня, ущипнув при этом за руку, но так, чтобы Филипп не заметил.

— Ну, тебе уж это давно известно…

— Ничего мне не известно…

Откашлявшись, я намеренно покачал головой, придав лицу строгое выражение школьного наставника.

— Да, понял, это супротив comme il faut.

— И мой дядя тяжело болен…

Филипп медленно кивнул, не сказал ни слова, но на лице его читалось такое довольство, будто ему доподлинно известно, что аббат вот-вот преставится.

Насколько шумной была встреча Филиппа, настолько чопорно прошел остаток вечера. Мы поужинали, затем Мария Тереза играла — ничего серьезного, легковесные пустячки для убиения времени. И я это понял по одной-единственной ее хитроватой улыбке. Я почувствовал облегчение и стыд. Мне следовало все без утайки рассказать Филиппу. Вместо этого я держал его за дурачка и своими руками приближал катастрофу. Ведь ему ничего не стоило вызвать меня на самую настоящую дуэль. Интересно, понимала ли это Мария Тереза?

И тут нашу идиллию нарушил Ипполит: аббат проснулся и желает видеть Марию Терезу.

— Но одну только мадемуазель.

— Понятно. Так вы его сразу же расспросили?

— К чему? Месье аббат желают видеть свою племянницу. А вы, господа, гости мадемуазель. О гостях речи не было.

— А откуда ему знать, пес несчастный, что мы здесь?

Филипп готов был наброситься на Ипполита. Стоило тому раскрыть рот, и барон Оберкирх схватил бы его за грудки и тряхнул бы как следует. Но Ипполит был воистину железным человеком, ни один мускул не дрогнул у него на лице. Словно язык проглотив, он продолжал стоять, при всем том все видели — он ничуть не боится Филиппа Оберкирха.