Гипсовый трубач(все части в одном томе)
Шрифт:
– Нет! Я как раз закончил! Не уходите! – испугался Андрей Львович.
– А я стояла тут внизу, смотрела на окно и видела только вашу склоненную голову. Знаете, на кого вы были похожи?
– На кого?
– На алхимика, добывающего благородное золото из подлых металлов!
– Из подлых?
– Именно!
– А знаете, на кого вы сейчас похожи?
– На кого?
– На озорницу Обоярову из первого отряда! – выпалил бывший вожатый и похолодел от смелого желания.
– Разве это плохо? Не хотите
– Хочу… – отозвался писатель, стараясь не выпустить на лицо огромный до глупости восторг.
– Тогда через двадцать минут встречаемся на ступеньках.
Переодеваясь, Кокотов успел отругать себя за то, что, собираясь в «Ипокренино», совершенно не учел вероятность загородного романа, требующего совсем другой экипировки, и бережливо оставил дома свои лучшие вещи.
«Ничего-ничего, – успокаивал он себя, – Хэмингуэй в одном свитере ходил, а женщины на него гирляндами вешались!»
На ступеньках у балюстрады он оказался, конечно, раньше времени и, чтобы зря не томиться, стал вспоминать какую-нибудь умную фразу, чтобы достойно встретить бывшую пионерку, превратившуюся в такую фантастическую женщину. Но в голове царила радостная пустота.
Ровно через двадцать минут появилась Наталья Павловна. На ней были ярко-синие джинсы, рыжие полусапожки с тиснеными голенищами и такого же цвета короткая кожаная куртка с большой мушкетерской пряжкой на боку. На голову она надела, лихо заломив, охристо-клетчатую кепку, стоившую, по некоторым неуловимым приметам, кошмарных денег.
– Вот и я! – сказала Обоярова и поглядела на Кокотова с радостным удивлением, точно ей, пока она переодевалась, успели рассказать про него что-то необычайно похвальное. – А я ведь скучала по вас!
– Какая у вас пряжка! – только и сумел вымолвить в ответ Андрей Львович.
– Вам нравится? Я купила куртку в Риме три года назад, но в ней чего-то не хватало, и мне не хотелось ее носить. А потом, в Вене, увидела в витрине сумку «Прада» с этой прекрасной пряжкой и поняла, чего не хватает! Правда, роскошно получилось?
– Изумительно! – подтвердил Кокотов, некстати вспомнив, как однажды неверная Вероника выпросила у него сумочку «Прада» размером с очешник, и на это у него ушел почти весь гонорар за роман «Женщина как способ». – И вы это все сами сделали?
– Конечно, сама! Если бы я родилась мужчиной с голубыми интересами, то стала бы, наверное, великим кутюрье! А вот еще, смотрите! – Она повернулась, и писатель увидел, что в том месте, где джинсы наиболее выпукло обтягивают ягодицы, вшиты небольшие прихотливые заплатки из полосатой шкуры.
– Зебра?
– Зебра.
– Настоящая? – уточнил Андрей Львович, с трудом одолевая желание погладить полосатые заплатки.
– Ну нет, конечно! Имитация. Иначе могут быть неприятности за границей. Особенно – в Европе…
За разговором они спустились по каменным ступеням. От недвижных вечерних прудов, похожих на заполненные водой пропасти, тянуло прохладой и теми сложными запахами тайной глубинной жизни, которые становятся ощутимыми только вечером, на закате. Малиновый шар уже наполовину утонул в розовых облаках, собравшихся, как прибойная пена, у самого горизонта. Верхушки старинных лип весело золотились, заглядывая за окоем, но нижние ветви были по-ночному темны и сумрачны.
Наталья Павловна, еще минуту назад оживленная, озорная, погрузилась в задумчивость.
– У вас неприятности? – осторожно спросил Кокотов.
– Да, пожалуй…
– Вы разводитесь?
– Вам уже рассказали?
– Нет… Просто… Услышал…
– Да, развожусь. Вы ведь тоже разводились?
– Два раза.
– Один раз с этой… с Обиход. А во второй раз?
– С Вероникой.
– Опасное имя! Скорее всего, разводились не вы с ней, а она с вами. Та к ведь?
– Да, она нашла себе богатого.
– Дурочка! Богатые не женятся, а заводят жен. Огромная разница! Многие понимают это, когда уже поздно. Вы все еще любите ее?
– Нет, конечно! – ответил Андрей Львович с такой решительностью, что Обоярова поглядела на него со снисходительной улыбкой.
– Не спешите! – сказала она. – Любовь как инфекция: может прятаться в каком-нибудь закоулке души или тела, в одной-единственной клеточке сердца, а потом вернуться. Страшно вернуться! Если любовь зацепилась в душе, это полбеды. А вот если в теле… Плохо, очень плохо!
– Почему? – удивился писатель.
– Потому что с душой еще можно договориться. Трудно, но можно. А с телом – никогда!
– А ваша инфекция где прячется? – беззаботно спросил Кооктов и напрягся.
– Нигде. Я никогда не любила своего последнего мужа – ни душой, ни телом. Мы были партнерами, в том числе деловыми. Мама очень хотела, чтобы я вышла за него замуж. Вы помните мою маму?
– Нет…
– Не может быть! Она же устроила в пионерском лагере грандиозный скандал на родительский день. Из-за грязного постельного белья в спальне девочек. Ну?!
И он сразу вспомнил красивую строгую женщину, совавшую буквально в нос бедной Людмиле Ивановне скомканную нечистую простыню:
«Это что – ночлежка? Ночлежка, я вас спрашиваю? А что дальше? Вши? Дальше – вши, я вас спрашиваю?!»
«Почему вши? Завтра банный день. А ноги они перед сном не моют, не хотят!» – лепетала, оправдываясь, несчастная воспитательница.
«Что, значит – не моют! Что, значит – не хотят! Заставить!»
«Как?»
«Силой!» – крикнула женщина, ее тонкое, красивое лицо исказилось, а на скулах заиграли мужские желваки.
«Ну не бить же детей?» – спросил пионервожатый Кокотов, пряча за спину свернутую газетку.