Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944
Шрифт:
Все это никак не было по душе Гессу, который с недовольством хмурился, пока я разговаривал с ним. Это был период его наибольшего и длительного влияния, когда он помогал Гитлеру собираться с мыслями для «Майн кампф». Гесс был еще одним, в дополнение к Розенбергу, свистуном, к чему он добавлял невыносимую привычку забавляться со стулом, на котором сидел. Он усаживался на него не так, как все люди, пропускал его меж ног, садился на спинку, вертел его на одной ножке, как какой-то любитель-акробат, стараясь пустить пыль в глаза. Он терпеть не мог, когда видел, как Гитлер излагает какие-то взгляды, отличные от его собственных, и всегда старался отвлечь внимание. Все, что Гесс мог, – это вести разговор афоризмами. «Нам надо быть много более жестокими в наших методах. Это единственно возможный способ обращения с нашими врагами, – бубнил он. – Еще бы чуть-чуть жестокости, и дело «Бюргербрау» закончилось бы совсем по-другому». Ему нравилось слово
Несмотря на это, я был крайне обеспокоен обострением его предубеждений в компании Гесса в камере и предпринял безнадежную попытку в беседе с адъютантом Рупрехта фон Редвицем уговорить амнистировать Гитлера. Я пытался убедить монархистов, что если они обяжут чем-то Гитлера, то смогут оказывать на него сдерживающее влияние. Его дар демагога наверняка может привести их дело к триумфу. Я пробовал уговорить их освободить его вместе с другими по случаю приближавшейся десятой годовщины начала великой войны 1 августа. Как доброволец, он мог бы подпасть под эту амнистию. Однако я не смог произвести нужного впечатления. Сам фон Редвиц, с кем я ходил в школу, питал достаточно симпатий, но другие члены окружения Рупрехта не были готовы взять на себя такой риск. Как бы там ни было, но Гитлер просидел в камере буквально до Рождества за компанию с ужасными болванами.
Мне сделали намек, что Гитлер занялся писанием политической биографии, которая на следующий год вышла в виде первого тома книги «Майн кампф». Вначале Гитлер в качестве секретаря использовал Эмиля Морица, но скоро Гесс выгнал его и стал сам долбить страницы текста на изношенном «Ремингтоне». Трудность состояла в том, чтобы ее опубликовать. «Фолькишер беобахтер» была закрыта властями после путча, и, хотя издательство и редакция под Аманом были все еще не тронуты, деньги ниоткуда не поступали. Счета оставались неуплаченными, а кредиторы собирались вторгнуться и захватить всю конторскую мебель и собственность и распродать все это на аукционе. Как-то Аман позвонил мне и стал умолять заглянуть к нему. Кажется, мы встретились перед мюнхенской синагогой, и он отвел меня за угол в сад позади нее, где мы стали ходить взад-вперед. Организация находится на последнем издыхании, говорил он, если не придет немедленная помощь, она развалится и рассеется.
Половину рукописи «Майн кампф» тайно вынесли из ландсбергской тюрьмы, и ее уже набирали, но если нагрянут кредиторы, все будет потеряно. «Вы – единственный человек, который может нам помочь, герр Ганфштенгль. Вы должны это сделать, если вообще верите в Гитлера. Иначе придет конец!» В то время у меня у самого была куча долгов. Я получил очередной перевод из Соединенных Штатов, но часть его ушла на оказание помощи семьям убитых и раненых в Фельдхернхалле, и я к тому же принял решение вернуться в Мюнхен и подыскать дом, чтобы можно было начать более приличную и прибыльную жизнь. Но Аман проявлял такую настойчивость, что я в конце концов сдался. Имелось около полудюжины долговых расписок по триста – четыреста марок каждая, но я оплатил некоторые из них и подтвердил другие, и этого было достаточно, чтобы держать редакцию на плаву. В этом предприятии я не был одинок. Мне думается, Гансер тоже помогал, но то, что Гитлер после освобождения из тюрьмы нашел персонал работающим, было достигнуто полностью благодаря нашим усилиям.
Конечно, национал-социалистическая партия была распущена после путча постановлением правительства, хотя некоторые ее отделения реформировались и очень хорошо выступили в весенних выборах 1924 года под названием «Народный блок». Это произошло в большей степени благодаря моральному триумфу, которого Гитлер добился на своем процессе, сделавшем его впервые национальной личностью. Блок стал фактически второй по величине партией в баварском парламенте и получил две трети мест в рейхстаге. Гитлер, находясь в тюрьме, пытался сохранить в какой-то степени контроль над списком кандидатов, который должен быть подан, и я помню, как он работал над ним во время одного из моих посещений. Фактически, это по моему предложению в этот реестр внесли и нашего эксцентричного изготовителя бомб Эмиля Гансера.
Однако его лидерство никоим образом не воспринималось единодушно, пока, с другой стороны, в несовместимых группах, возникавших и объединявшихся из выборных соображений, скоро возникали ссоры и распри, и такие хрупкие коалиции распадались. В редакции «Беобахтер» сыпался град частично оправданных критических стрел в адрес самого Гитлера, который частично возглавлялся Антоном Дрекслером при активной поддержке Готфрида Федера. Дрекслер хотел перестроить партию согласно своим менее революционным принципам, а Федер, возможно, играл свою собственную игру. Они называли Гитлера диктатором и примадонной и заявляли, что, если партия вообще будет когда-то восстановлена, над ним надо будет осуществлять больший контроль. Его, главным образом, критиковали за провал путча, который в ретроспективе рассматривался как опрометчивая и плохо организованная попытка захвата власти.
Более опасным по-прежнему являлось намерение Людендорфа сосредоточить контроль над националистическими группами в своих собственных руках и воспользоваться отсутствием Гитлера для того, чтобы навсегда нейтрализовать его. Чтобы достичь этого и привлечь под свое крыло запрещенную, но все еще функционирующую нацистскую партию, он пригласил Георга Штрассера на роль политического лидера и организатора. Я не особенно контактировал с ним. У Штрассера была аптека в Ландшуте, где он организовал небольшой батальон CA, бывший на практике куда более дисциплинированным и более эффективным, чем эта группировка в Мюнхене. Штрассер был одаренным организатором и должен был сыграть важную, но часто независимую роль в годы, последовавшие за этим периодом. Штрассер и Людендорф между собой завоевали преданность Розенберга – этого назначенного Гитлером преемника, но это лишь ускорило раскол в партии, поскольку антирозенберговская фракция, возглавляемая тремя формальными соправителями, набирала силы.
Я через Родера был в почти непрерывной связи с Гитлером и держал его в курсе внутрипартийных интриг. Мне стало ясно, что уличные марши и демонстрации никуда нас не приведут, и, выступая за кампанию в парламентских рамках, я оказался, как обычно, в оппозиции к Розенбергу. Я питал мало доверия к менее значительным ориентирам и продолжал обращать внимание на то, что, если наше движение намеревается чего-либо достичь в воскрешенном виде, оно должно находиться единственно под руководством Гитлера. Один злонамеренный акт, совершенный Розенбергом, который я не сумел предотвратить, – когда последний вычеркнул Геринга из списка кандидатов, что виделось мною как чудовищное проявление ничтожности со стороны человека, который безнаказанно выпутался из этой заварухи.
Гитлеру стало понятно, что он не сможет контролировать эти маневры из своей комфортабельной темницы, и в июле он секретно передал письмо, официально отмежевываясь от этой междоусобной драки и фактически отказываясь от лидерства в партии. Его здравая политическая интуиция подсказывала ему, что лучше всего – дать другим фракциям возможность подраться и не привлекать слишком много внимания к себе в данный момент. Умеренное правительство Баварской народной партии под руководством доктора Генриха Гельда взяло на себя политическую власть, а фон Лоссова сменил генерал фон Крессенштайн. Фактически, вполне всерьез обсуждалось, не выслать ли Гитлера после освобождения в его родную Австрию. Сейчас мы знаем, что он не был репатриирован лишь потому, что австрийское правительство не хотело иметь его у себя. Ко времени его выхода из тюрьмы партийное колесо совершило полный оборот, и он был провозглашен единственным человеком, способным все поправить. С того времени его положение никогда всерьез не оспаривалось.
В тот день, когда он покидал Ландсберг, он заехал в мой новый мюнхенский дом на Пиенценауэрштрассе на спокойный торжественный обед. Приглашение было передано через Родера. Тем временем я получил последний платеж за ликвидированные интересы Ганфштенгля в Америке и смог приобрести этот очень привлекательный дом в квартале Герцог-Парк. В нем была огромная мастерская и много шарма, и вот после всех этих лет я опять жил в нем, хотя мы его перестроили, а мастерская исчезла.
Он приехал примерно в половине шестого в своем коротком синем саржевом костюме, которым так гордился, застегнутый на все пуговицы, с тем весом, что он приобрел в Ландсберге. Эгон вместе со мной встречал его в дверях. «Так рад снова видеть тебя, дядя Дольф!» – сказал он, и Гитлер вел его за руку, пока мы шли по коридору. У меня был большой концертный рояль в студии, и не успел я собраться с мыслями или проявить какое-то гостеприимство, как Гитлер, выглядевший возбужденным и взвинченным, почти умоляюще произнес: «Ганфштенгль, сыграйте мне «Либестод»!» Эта была одна из моих пьес, которые я играл в компании. Поэтому я сел и отбарабанил эту великолепную вещь из «Тристана и Изольды» с украшениями Листа, и, похоже, фокус удался. Он расслабился. Появилась моя жена, и он был очень рад ей, снова извинившись за сцену в Уффинге год назад и напевая вполголоса нашей маленькой дочери Герте. В его забавном огорченном поведении сквозила какая-то ревность ко мне за то, что у меня такая симпатичная жена.