Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944
Шрифт:
Гитлер сидел через два стула от меня. К этому времени моя чаша переполнилась. «Вот, господин Гитлер, – произнес я, – в течение последних одиннадцати лет я предупреждал вас о том, что не стоит держать людей такого типа вокруг себя». А потом я углубился в некоторые детали полицейского досье, которые я знал слишком хорошо. «Все движение запятнано тем, что таким людям дается чересчур много свободы. Стоит ли удивляться, что у нас плохая репутация?» Гитлер аж побагровел от ярости. «Это все ваша вина, Ганфштенгль! – парировал он. – Вам следовало обращаться с ним куда более дипломатично». Я был вне себя. «А как, по-вашему, можно обращаться с такими людьми дипломатичнее?» – ответил я. Атмосфера становилась все более неловкой и неприятной. Гитлер попробовал прикрыться, утверждая, что в полицейских материалах речь идет о другом человеке. «Хорошо, я опять возьму их и покажу вам, – с горячностью возразил я. – Эти факты касаются его одного, и все это знают». Все разошлись из-за стола, гадая, что же будет дальше. Я занялся опять добыванием этих материалов, и в этот период вопрос не поднимался. Два или три дня спустя
Спустя день или два я принес полицейские материалы и положил их на стол Брюкнера. Тот прокашлялся и смущенно взглянул. «Ведется расследование, – сказал он. – Фюрер хотел бы, чтобы вы не приходили сюда в ближайшие две недели, пока не будет принято решение». Позднее я узнал, что эти материалы оказались на столе Гитлера, и, как только он услышал, что это за бумаги, он смахнул их на пол в бешенстве и заорал: «Больше не хочу и слышать об этом!» Эти две недели стали для меня двумя годами, а потом мне пришлось спасать свою жизнь бегством.
Если бы Гитлеру удалось получать некое удовлетворение в унижении тех немногих женщин, которых он оказался в состоянии уговорить вступить с ним в сексуальные отношения, он бы, может, никогда и не был бы центром нашего интереса либо кончил бы в какой-нибудь психиатрической больнице для уголовников или в тюремной камере, что, по сути, одно и то же. Но у него были дополнительные внутренние качества выдающегося оратора. Его мозг являл собой нечто вроде первозданного желе или эктоплазмы, которая вздрагивала в ответ на всякий импульс, исходящий из окружающей ее среды.
Что большинство людей забывают в своем суждении о характере Гитлера – это то, что этот характер просто не подходил ни под одну из четырех категорий, изложенных Альбрехтом Дюрером: сангвиник, меланхолик, холерик и флегматик. У него были характеристики какой-то средней личности, которая поглощала и давала выражение с помощью индукции и осмоса страхам, амбициям и эмоциям целой германской нации. Ни одна сторона его темперамента не была так твердо развита, что ее можно было столь долго использовать, как некий канал для внешнего влияния на его разум. Он мог часами лежать, растянувшись, как крокодил, дремлющий в нильском иле, или как паук, неподвижно застывший в центре своей паутины. Он может грызть ногти, бездумно уставиться в пространство, иногда насвистывать. Как только в его компании появляется какая-нибудь интересная личность – и не было никого такого, кто бы его какое-то время не интересовал, – было почти видно, как он приводил в движение свою внутреннюю машину, тут же излучались запрашивающие импульсы, как у гидролокатора, и через короткое время он уже обладал четкой картиной длины волны и тайных побуждений и эмоций своего партнера. Маятник беседы начинал колебаться все быстрее, и человек подпадал под гипноз, веря, что в Гитлере находятся бездонные глубины симпатии и понимания. Гитлер обладал самой потрясающей силой убеждения любого мужчины либо женщины из всех, кого мне когда-либо доводилось встречать, и было почти невозможно избежать того, чтобы не оказаться как бы окутанным им, спеленутым.
Повсеместно считается, что Гитлер обращался к любому так, будто они находились на каком-то массовом митинге. Это верно лишь отчасти. Это справедливо, главным образом, для периода после 1932 года, когда он в своих выступлениях стал пользоваться микрофоном. Он упивался этим металлическим рокотом своего собственного голоса, который, естественно, не был его голосом. Громкоговоритель усиливает человеческую речь, но при этом совершенно лишает голос природных свойств, превращая его в звуки какой-то лягушки-вола. Потом, когда он пришел к власти, окончательное обожествление культа Гитлера довело его паранойю до той точки, где он был уже не способен вести разговор как между равными людьми. Ничего этого не было в его ранние годы, когда он все еще сохранял способность использовать людей как отдельные личности и будил в них убеждение, что он обращается к их лучшим инстинктам.
И даже в этом случае его власть была властью речи. Он считал, что если говорить достаточно долго и решительно, повторять свои аргументы десяток раз в десятке различных форм, то не будет никакого препятствия, человеческого или технического, которое невозможно преодолеть. Нацистское движение было движением ораторов, кроме важных администраторов вроде Гиммлера и Бормана, и люди были нужны Гитлеру в прямой пропорции с их способностью доводить массовую аудиторию до истерии. Никто из тех, кто не имел такого дара, не играл при его режиме более чем второстепенную роль. Он полагал, что весь мир – чуть больше Хофбраухауса или «Шпортпаласта», и им, мол, можно управлять теми же самыми методами. У него был этакий хамелеоновский дар отражения желаний масс, и эта информация передавалась ему на волне, которая не относилась к речи, а была неким иным набором колебаний, на которые он себя настраивал. Это может даже являться одной из причин его полного презрения к иностранным языкам и необходимости учить и понимать их. Он разговаривал с иностранцем, пользуясь переводчиком для слов, но его дар медиума, похоже, срабатывал одинаково здорово и с готтентотом, и с индусом.
Еще в 1923 году, когда я, возможно, стоял к Гитлеру ближе всего, он однажды обрисовал ту привлекательность, которую он старался
Контраст между Гитлером начала 1920-х и Гитлером у власти был таким же, как между пророком и священником, Мохаммедом и халифом. В свои ранние годы он был конкретным неизвестным солдатом, который выступал от имени миллионов своих погибших товарищей и пытался воскресить нацию, за которую они сражались. В его движении было «возрожденческое» качество; я пишу «возрожденческое», потому что было бы богохульством утверждать, что оно было религиозным, но каждый, кто изучает организацию его движения, найдет много параллелей с активистом католической церкви. Нацистская иерархия была организована на манер Игнатия Лойолы – в чем можно опять же увидеть влияние Геббельса, которого воспитывали иезуиты. Слепое подчинение своему начальнику – доктрина обеих организаций, и при магнетизме и фанатизме Гитлера в центре прямое сравнение приводило к Геббельсу как генералу ордена, к гауляйтерам провинций, которые представляли следующее звено в цепи.
К этому надо добавить эту невероятную мощь оратора, которая дала Гитлеру его первоначальный контроль над массами. Он знал, что в какой-нибудь гостиной или в обычном обществе он был бы относительно незначительной фигурой. Крест, который ему было суждено нести в жизни, в том, что он не являлся нормальным человеком. Его фундаментальная стеснительность при столкновении с отдельными людьми, особенно женщинами, которым, как он знал, ему нечего было предложить, компенсировалась этим титаническим порывом завоевать одобрение масс, которые были заменителем партнера-женщины, которую он так и не нашел. Его реакция на аудиторию была сродни сексуальному возбуждению. Он наливался краской, как петушиный гребень или бородка у индюка, и только в этих условиях он становился грозным и неотразимым. Когда он пришел к власти, он считал, что такой же подход позволит господствовать над страной, и в течение многих лет это получалось, но лишь для того, чтобы сооружение рухнуло, потому что внешний мир не поддался этим чарам. Он находил отдохновение только в атмосфере, которая отвечала его собственному духу, в эротических крещендо вагнеровской музыки. Он мог погружаться в этот поток звука и превращаться в то, что ни при каких других обстоятельствах себе бы не позволил, – в ничто, в нечто среднего рода.
Люди часто спрашивают, не был ли Гитлер всего лишь демагогом. Я попытался показать, что качеств в нем было больше, чем одно это, но он в столь превосходной степени обладал даром всех великих демагогов, что низводил сложные вопросы до ярких афоризмов. Он был огромным почитателем методов британской пропаганды в войне, с которыми немцы со своими длинными заявлениями, составленными пятьюдесятью профессорами, никогда даже и близко не могли сравниться. Опасность, конечно, лежала в том факте, что он до конца так и не осознавал, что занимается сверхупрощением вещей. Серые оттенки в аргументе или ситуации, естественно, доходили до него, но то, что выходило наружу, всегда было черным как сажа либо безукоризненно белым. Для него существовала только одна сторона вопроса. Розенберг, его самый опасный наставник, выработал дилетантскую теорию о превосходстве нордической расы, доведя ее до карикатурного вида. Тем не менее ее прямота нравилась Гитлеру, и он заглотнул ее целиком. Моя борьба с ним в течение нескольких лет была, главным образом, попыткой доказать, что вещи – не простые, а сложные. Я использовал одно сравнение, когда впервые начал играть для него на фортепиано, что безнадежно пробовать играть его любимый «Либестод», пользуясь только белыми клавишами. Он посмотрел на меня наполовину изумленно, наполовину обескураженно, но эта фраза запомнилась, и я пользовался ею время от времени в течение нескольких лет, когда мои советы все меньше и меньше приветствовались.