Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944
Шрифт:
Уехав из Бостона, я провел пару дней в Ньюпорте, штат Род-Айленд, и посетил свадьбу Астора и Френч – общественное событие того лета. Бракосочетание произошло в церкви Троицы в субботу 30 июня 1934 года. Я сидел на скамье на стороне Асторов рядом с проходом, наслаждаясь разворачивающейся сценой и думая, какой завидной жизнью живут эти по-настоящему богатые американские семьи, когда какой-то довольно неряшливый парень взял меня за локоть. Он прокрался в церковь на четвереньках. «Не могли бы вы, доктор, прокомментировать это?» – спросил он, вручив мне мятую депешу агентства Ассошиэйтед Пресс: «Сегодня утром капитан Рем и его сторонники были арестованы Адольфом Гитлером. Их доставили с Висзее в Штадельхайм, где капитан Рем, вместе со своими сторонниками обвиненный в заговоре против нынешнего режима, был казнен…» Затем следовал длинный список имен людей, которых я знал, включая даже графа Гельдорфа –
Я напрягал мозги. Уже сколько лет мои контакты с Ремом были минимальны и формальны, хотя он всегда был вежлив и даже дружески настроен и, казалось, рассматривал меня как возможный канал в рейхсканцелярию. Он даже пробовал убедить меня, что обвинения его в гомосексуализме были выдуманы его врагами, хотя он, должно быть, отчаянно пытался одурачить меня. Я ощущал нараставшее внутри партии напряжение, знал об антипатии Рейхенау и армии к CA и знал, что Рем и его коричневорубашечники чувствовали, что их проигнорировали, лишили, как они считали, справедливой доли в благах власти. На нюрнбергском партийном съезде осенью 1933 года случилась крупная ссора между Штрайхером и Ремом, когда последний отказался выполнять распоряжения Штрайхера по церемонии. «Никто не смеет диктовать CA!» – разорялся Рем, а потом составил отдельный, собственный план прохождения торжественным маршем.
Вечером перед отбытием в Штаты я получил приглашение на общественное мероприятие и кабаре-шоу в его штабе CA на Штандартенштрассе в Берлине. Я думал, что побуду там недолго, и появился в вестибюле очень поздно, но развлечения были в полном разгаре. Мое намерение было извиниться и исчезнуть, поэтому я сообщил о себе Рему и стал ждать. Я стоял, разглядывая пышный, богатый декор, гобелены, ценные картины, превосходные хрустальные зеркала, ковры с толстым ворсом и блестящую мебель. Казалось, это был бордель какого-то миллионера. Из большого зала доносился звон бокалов и шум аплодисментов и разговоров, при этом с неприятным обертоном визга фальцетом.
Распахнулась главная дверь, и, пошатываясь, вышел Рем, его пухлые щеки блестели, в одной руке была сигара, и он явно был пьян. Мельком поприветствовав меня, он тут же разразился самой экстраординарной тирадой, какую я когда-либо слышал, из мата, крика, угроз, и, как я мог разобрать из этого потока слов, он сосредоточил свою злобу на генерале фон Рейхенау: «Скажите этому своему другу, что он свинья! – таков был, в общем, смысл его высказываний. Он завлек Гитлера на свою сторону и ничем не занимается, кроме как грозит мне и CA». – «Может быть, он опасается воздействия столь многих демонстраций CA на международное, и особенно французское, общественное мнение», – попытался возразить я. Это вызвало новый взрыв. «Но имеет ли это значение? Пора французам дать знать свое место!» – орал он. Он бушевал, как маньяк. «Ради бога, Рем, следите за тем, что говорите!» – умолял я и в конце концов сумел отвязаться от него и распрощаться. Я не смог уловить смысла в том, что он говорил, и ломал себе голову, что за темная игра ведется за кулисами.
И вот Рем мертв. Мне удалось избавиться от своего знакомца из газеты и его коллег, заявив чистосердечно, что не имею ни малейшего представления о том, что произошло. Сообщения о намечавшемся восстании не имели никакого смысла, а потом и вообще стали абсурдом после того, как добавились новые имена: Шлейхер, Штрассер, Бозе в правительстве Папена. Это совсем было непонятно. Я поразмышлял какое-то время, следует ли мне возвращаться, но моя семья все еще находилась там, так что я отправил осторожное письмо Нейрату через германского генерального консула в Нью-Йорке, и тот дал мне понять в ответ, что мне надо возвращаться любой ценой. Расписание движения судов так совпало, что я опять очутился на борту «Европы».
В Ла-Манше мы услышали по радио оправдания за свои действия, с которыми Гитлер выступил перед рейхстагом. Как, возможно, единственный человек на борту, знавший подноготную, я был в замешательстве и более озлоблен, чем когда-либо. Самым невероятным было утверждение Гитлера, что тот был поражен и возмущен доказательством гомосексуальности Рема. А вот это, как я знал, было чистейшей ложью. Еще летом 1932 года в разгар предвыборной кампании в рейхстаг некий журналист по имени Белл, втершийся в доверие к Рему, предъявил очень четкие детали жизни шефа CA, которые выплеснулись на страницы всех оппозиционных газет.
Мы все ушли в Коричневый дом, где дожидался Рем, и они вдвоем исчезли в кабинете Гитлера. Последовавшая за этим ссора не поддается описанию. Она продолжалась буквально часы, и некоторые свидетельства того, как орал Гитлер, можно было получить из того, что все стекла в оконных рамах в доме дребезжали от шума. Когда я с чувством отвращения уходил домой, он все еще бушевал. Казалось, будто происходило непрерывное небольшое землетрясение. На следующий день Рем послал в суд заявление с требованием возбудить дело по обвинению в клевете, которое, конечно, не дошло до суда. Вскоре после того, как нацисты пришли к власти, Белла нашли застреленным в доме, куда он удалился, в Австрийском Тироле. Убийц так и не нашли. Еще более невероятным был другой пассаж в речи Гитлера: его предположение, что Рем замышлял заговор с представителем иностранной державы – явный намек на то, что это был Франсуа Понсе, французский посол, – утверждение настолько невероятное в свете последнего разговора Рема со мной, что я чуть не прокомментировал его вслух посреди салона. С того момента, как я ступил на землю Германии, я осаждал людей, выспрашивая информацию. Что меня ужасало – это факт, что люди, какими бы отвратительными личностями ни были Рем и его приспешники из CA, были расстреляны без суда, без защиты и правовой процедуры. Я застал своего старого друга генерала фон Эппа в состоянии отчаяния. Он всерьез подумывал порвать со своими корнями и покинуть страну, и лишь мысль, что тогда его место наместника рейха будет занято этим невыносимым баварским гауляйтером Вагнером, заставила его остаться. В Объединенном штабе связи Гесса, где находились мои кабинеты, люди вели себя как будто их напичкали хлороформом. Просто невозможно было получить никакую информацию. «Благодари свою звезду, что тебя не было здесь. Вопрос был лишь в том, кто выстрелит первым» – единственная реакция, которую мне удалось добыть.
Гитлер, как я обнаружил, был вместе с Геббельсом в Гейлигендамме, самом первоклассном, а тогда еще и самом престижном приморском немецком курорте на Балтике. Я позвонил туда и сообщил о своем приезде. Меня встретила какая-то сказочная страна, зажатая между мощным поясом сосен со стороны суши и огромным пространством гальки, защищающей ее от моря. Я добрался туда и нашел отель, где группа Гитлера устроилась практически одна. «Фюрер еще не выходил, – сообщил мне адъютант, – но герр и фрау Геббельс уже на пляже с детьми». Это походило на сцену из какой-то хорошо поставленной комедии из жизни высокого общества. Я забронировал за собой номер на ночь и побрел к череде безупречно чистых пляжных будок. «Магда, смотри, кто вернулся!» – произнес слишком хорошо знакомый голос, и появился этот маленький калека в фланелевом костюме – ну, ни дать ни взять какой-нибудь богатый глава семейства приветствует старого друга семьи.
«Если вы подойдете сейчас, герр доктор, фюрер сможет вас принять», – сказал мне менеджер по моем возвращении в отель. Это не было приватное интервью. Как обычно, нас прерывали то и дело входившие и уходившие члены его вездесущего ближайшего окружения. Но для нашей встречи нас оставили одних. Он сидел у окна, механически перелистывая страницы ежедневного обзора прессы, который теперь готовил для него Геббельс. Он взглянул на меня враждебно и произнес – психологи могут обратить внимание: «Ага, вот и вы! Они вас еще не уничтожили?» Он произнес мое имя на манер жителей Верхней Германии, выговаривая «с», как это делают англичане. Это всегда было сигналом близящейся бури. Я знал, если он пользовался обычным немецким звуком «ш», то дела обстоят более или менее нормально.
Мне всерьез показалось, что у меня перед глазами поплыли черные круги. К тому же тут было употреблено и «мистер» – сознательно оскорбительный намек на мое англосаксонское мировоззрение. Наступил один из тех самых моментов, когда воспоминания всей жизни проносятся сквозь сознание, как быстро прокручиваемая кинопленка. Передо мной вдруг возник вид моей неприбранной квартиры на Тьерштрассе и этого изнуренного, осунувшегося оратора-гения, стоявшего в гостиной, голодного до красот жизни и успехов в ней. Долгие годы за этот краткий момент снова растаяли и превратились в злое лицо передо мной. До меня дошло, что это – перекошенное лицо убийцы, патологического убийцы, который уже попробовал крови и обрел аппетит и потребность в новой крови. Через окно доносились расплывчатые и знакомые звуки приморского курорта. Я с дрожью и трепетом собрался с силами. Что значит один ответ в таких обстоятельствах? Я решил изобразить храбреца.