Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)
Шрифт:
Нет, ты не подумай, сказал я ему, мать я вообще-то жалею, но больше всех ее жалеет она сама. Ой, ну ладно, дай дорасскажу, потом насчет сострадания выдашь.
Только я пошутил про этот самый остеохондроз, Виктор вдруг ни с того ни с сего ка-ак шарахнет кулаком по столу и давай нести всякую ахинею: тра-та-та благодарность, ну ни к селу ни к городу, а главное, совсем не из своей оперы. Какой-то воспитательный момент из плохой телевизионной киношки. Я даже оторопел. Так и такие словеса, между прочим, мелькали, про поим-кормим-одеваем. Ну разве не гадость, па? Тем более что ты очень прилично на
Не морочь мне голову, па, почему я должен спускать несправедливость только потому, что человек себе инфаркт нагулял? Да нет, «нагулял» — это, конечно, опечатка, сказал я ему. Куда Виктору гулять при его брюшке и лысине, кому он нужен! Вот ты у меня молоток, сказал я ему, подтянутый такой, сухопарый американец. Грива седая, суровые морщины лоб бороздят. Смотрю на тебя, и мне льстит мой портрет в ста… в зрелом возрасте, я хотел сказать… Кстати, как у тебя в личном, па, без новостей?.. Ну, извини, извини, сказал я ему, главное — смотри на дорогу, мне еще жить да жить…
«…Поэтому я один, мужик…
Впрочем, одну женщину неизменно вспоминаю с почтительной нежностью незнакомца.
Я даже имени ее не знал. Вообще я ничего не знал о ней. Только видел. Ночью, когда она включала лампу, чтобы покормить своего ребенка.
Ты, конечно, не помнишь нашей старой квартиры. Тесная такая двухкомнатная квартирка, какие строили лет тридцать назад. И дома строили кучно, чуть ли не впритык один к другому. Наши окна и окно этой женщины просто гляделись друг в друга.
Это было время, когда я отсчитывал дни до твоего рождения. Ты же знаешь, я люблю работать по ночам. Кофе покрепче, пачка сигарет, чертежная доска и тетрадь с расчетами — да, бывают вечера, когда за работой я чувствую себя счастливым. А в те месяцы, мужик, мне удавалось все необычайно, минутами я верил, что в своем деле способен на нечто выдающееся…
Так вот, около двенадцати тихим светом озарялось окно в доме напротив. В освещенном, без занавесок, прямоугольнике окна простоволосая женщина в сорочке двигалась по комнате медленно и сонно, как рыба в аквариуме.
Иногда, накормив ребенка, сразу укладывала его в коляску и гасила свет. А бывало, подолгу укачивала его, лунатически слоняясь по комнате. Никого другого никогда в этом окне я не видел. Женщина всегда была одна. Она и ребенок.
Сначала мне казалось странным, как при такой скученности домов она не догадалась повесить занавески, ведь вся комната с унылой железной кроватью и детской коляской просматривалась от стены до стены. Потом я понял: ей было не до того. Когда каждую ночь тебя будит голодный плач ребенка, и ты с усилием отрываешь от подушки тяжелую голову, и собственное тело кажется ватным и свинцовым одновременно, и это изо дня в день, вернее, из ночи в ночь много месяцев, — тогда, конечно, тебе абсолютно до лампочки, что там видят из окон соседи, а если и видят, то пусть катятся ко всем лешим.
Я понял это пару месяцев спустя, когда родился ты, и наши окна стали зажигаться почти
Но все это было потом, сказал бы я ему, потом, после того звонка.
День, когда ты родился, когда я наконец дождался тебя… Ладно, не будем об этом, не стоит распускать слюни, мужик, а без слюней я здесь не обойдусь, сказал бы я ему. Видишь ли, мне исполнилось в тот год сорок лет. Когда мужчине стукнет сорок, это, как ты говоришь, не кот начихал. Мне было сорок лет, и я кое-что умел в своем деле, и вот у меня родился сын.
Я до сих пор помню голос женщины в справочной роддома, голос с певучим украинским растягиванием гласных: «Сы-ин у вас…»
Да, мужик, сказал бы я ему, незачем гневить судьбу — я пережил это мгновение. И целых два дня потом у меня был сын. У меня был сын, мужик, целых два дня. И я этому моему сыну успел накупить все, что требуется для счастливой жизни, — пеленки, распашонки, шапочки и замечательную коляску цвета морской волны.
А потом мне позвонили… Накануне вечером я поздно лег — до часу клеил обои в будущей твоей комнате. И всю ночь мне снилась наша эвакуация в Ташкент, черные, паленные солнцем толкучки и мама, удивительно живая и сытая. Всю ночь крутилась муторная карусель — тяжелое, давящее сердце, детство, а в полвосьмого меня разбудил звонок.
— Георгий? — спросил прерывистый, торопящийся голос женщины. — Вы знаете, что ваша жена родила не от вас?
Это было продолжением дурного сна.
— Вы не туда попали, — сказал я.
— Туда! Туда! — крикнула она надрывно, толчками и, кажется, плача. — Господи, о чем вы думаете?! Вы что — считать не умеете? Жена рожает после курорта восьмимесячного ребенка на четыре кило, а муж как слепой, как дурной — ходит и радуется!
— Какой курорт? — спросил я, растирая ладонью занемевшее сердце. — Что вы мелете?
— Ну турпоездка, куда там они ездили — в Киев, в Минск? Какая разница? — Она плакала.
— Кто вы такая? — спросил я. Хотя мне уже было все равно, кто она такая, потому что я вдруг разом и окончательно понял, мужик, что все это — правда.
— Да я и есть жена Виктора!
— Какого Виктора? — спросил я. Кажется, у меня был очень спокойный, замороженный до бесчувствия голос.
— Вы что — спите?! — крикнула она. — Вы понимаете, что я вам сказала? Господи, вы понимаете, что в нашей жизни произошло?! Мы были у вас в прошлом году, вспомните, на дне рождения!
— Я ничего не помню, — сказал я.
— Мы пришли с Тарусевичами!
— Я ничего не помню, — тихо повторил я. Видишь ли, мужик, кто там куда пришел с Тарусевичами, зачем и когда — вся эта галиматья меня уже не интересовала. Главное заключалось в том, что у меня отняли сына.
— Что вы молчите?! — кричала она. — Алло! Вам что — плохо? Вы слышите меня? Я жена Виктора. Он позавчера бросил меня, ушел, сказал, что любит вашу жену. Мы должны это пресечь, слышите?! Сделайте что-нибудь, вы же мужчина! — Она всхлипнула и добавила тише: — Только не бейте ее, а то молоко пропадет.