Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)
Шрифт:
Он придержал свою качливую черную ладью, мы забрались, накренились, сели, выровнялись, и устремились вперед, разрезая канал надвое загнутым клювом…
Я так и думала, что позиция «взгляд снизу» дарит путешественника не только более интимными видами, но и более откровенными запахами: все было слишком близко, беспощадно близко: грязноватая вода, зеленые от водорослей сваи, лишайные своды низкого испода мостов над головой, сырой кирпич стен, пожираемых проказой «аква альта».
Мы молча сидели рядышком на скамье этой старой, с вытертым бархатом на креслах, многажды, надо полагать, перепроданной лодки. Она скользила и похожа была на конек, оброненный с ноги великана-конькобежца.
Гондольер клонился по
— А он разве не должен петь «О боіє тіа»? — поинтересовался Борис.
— Скажешь спасибо, если он нас не перевернет. Странный этот тип кружил поблизости от Гетто, не выезжая в центр, унылым голосом объявляя, что вот эта церковь справа — самая красивая в Венеции после церкви Марии де Салюте, а этот палаццо слева — самый грандиозный после палаццо Дожей…
Я люблю обшарпанность венецианского патрицианства, но окрестности предложенной нам прогулки в облезлости превзошли все известное мне здесь по этой части.
— Вероятно, он и живет поблизости, — предположил Боря. — Не отплывая от кассы.
Я спросила гондольера по-английски, живет ли он в этом районе. Он ответил утвердительно.
— Да, и поэтому таскает нас по здешним сточным канавам среди руин… — сказала я. — Дабы далеко не отлучаться от обжитого мостика. Интересно, что он вообще делает в еврейском Гетто, этот нетипичный итальянец? Здесь, наверное, снимать дешевле… Может, это какой-нибудь обдолбанный швед в поисках приключений…
— Я — поляк, — вдруг прозвучало за моей спиной. — Из Лодзи…
Мы разом повернулись со своим «О-о!!!», чуть не опрокинув гондолу.
Извинения, невнятные возгласы неизвестно по какому поводу — с нашей стороны. С его стороны унылые кивки, тяжелое дыхание утомленного человека под мерные взмахи шеста. Было что-то жалобное в том, как он прерывисто вытягивал «Ои-и-и!» — старинный и вечный оклик всех гондольеров.
Мне сразу пришло на память читанное где-то, что искусству гондольера учатся три года.
Я сидела и гадала — что погнало парня из Лодзи в этот странный город, заставило заняться именно этим ремеслом, и стоять здесь, на задворках Венеции, подстерегая туристов…
Далее разговор происходил на удивительной смеси русского, который он учил когда-то в школе, и английского, с вкраплением тех польских слов, которые неизвестно когда и по какому случаю запали мне в голову или смысл которых я просто угадывала.
— Как же пан попал в Венецию? Он замолк… И вдруг сказал:
— Это очэн ционжка справа, шановна пани. Лучше не буду рассказать…
— О, конечно, простите, ради бога…
И тут же он стал рассказывать — с таким напором и болью, словно «ционжка справа», «тяжелая история», толкала его изнутри, срывала все замки и рвалась наружу, к первому встречному. И если б не его тусклое лицо человека, совершенно не способного к выдумке, можно было бы подумать, что он пробует выжать из нас слезу на предмет чаевых.
Все просто, пани: моя сестра, млодша сиострычка, Агнеш-ка, пять лет тому приехала сюда с другом на вакацье. И здесь они наняли так гондолу, на полчаса. Вот эту самую холерна крыпа, на ней Марио работал. И вот, шановна пани, Марио влюбился в Агнешку, а она полюбила его. Владеку, ма сэнь розумець, это было горько, Владек набил Марио морду и уехал один, а она тут осталась. Но еще два раза Владек приезжал за ней сюда и дрался смертным боем с Марио… Но ничего ему не помогло, потому что у Агнешки и Марио была вьелька ми-лощьчь, понимаете, зэ биг лав, тут ничего не попишешь… А когда у них родилась Янка, они поехали на Сицилию показать ее родителям Марио. И это они сделали напрасно, потому что у Марио там давно были двух врогов, от которых он собственно, с Сицилии и бежал. Он думал, что приедет потихоньку, только покажет внучку старикам — девочка по просту лялечка, пани, я покажу фотографию, когда вернемся, вылитая Агнешка… Но те два брата, двух врогов, которые подстерегали Марио столько лет, они узнали, что он приехал. Наверняка не обошлось без негодяев соседей, пся крев! И эти парни… словом, они стреляли по его машине, и ционжко ранили его, и убили мою сестру. Мою млодша сиострычка. Агнешку. Девочку тоже задело, но слава богу, обошлось — она только ножку слегка подволакивает… Так вот вам причина, с чего я здесь вожу эту холерна крыпа… Я тогда сразу бросил учебу в политэхника, приехал — Марио не мог работать, у него прострелено легкое, а ведь это нагрузка. Это ционжка нагрузка, пани, скажу вам честно. Я быстро научился этому ремеслу, и все ничего, и уже два года кручусь здесь, но проблема: я вообще не могу долго быть на воде, у меня морская болезнь… Так только, немного тут и там, туда-сюда… Надо помочь Марио, жалко его. И Янку жалко, но они не хотят в Лодзь, ни за что…
— И этот бизнес кормит вас троих? И хватает?
Он помолчал, тяжело крикнул «Ои-и-и!», оттолкнувшись ногой от стены и заворачивая к тому месту под мостом, где взял нас…
— Владек помогает, — проговорил он, с облегчением накинул на сваю петлю каната, подтягивая гондолу к узкому, чуть не в две ладони шириной, деревянному причалу и явно радуясь, что наша прогулка подошла к концу. — Дает денег на девочку… Он благородный, но также еще и упрямый, такой упарты! — уверен, что Янка — его дочь…
Затем минут сорок мы втроем пили кофе в ближайшей кондитерской, тут же, в Гетто, на первом этаже старого дома с тяжелыми черными балками по потолку, рассматривали фотографию девочки — он носил ее с собой в бумажнике: действительно, хорошенькая, с длинноватым носиком, бровями-лодочками и кроткими большими глазами; при расставании добавили червонец — если можно сказать так об этой новой общей валюте, — не на чай, конечно, не подаяние, боже упаси! — просто, девочке на подарок. Но не больше, нет. У нас на Востоке так: любая, даже самая трогательная история, поведанная караванщиком, не влияет на окончательный расчет.
Венецианское стекло — оркестр, который, не смолкая, исполняет над твоим ухом прекрасную музыку. Сначала это восхищает, изумляет, доставляет наслаждение чуть ли не чувственное; потом устаешь и пытаешься отвести взгляд от фанфарных призывов и валторновых пассажей пурпура с золотом, лазури с солнечно-белыми жемчугами…
Да не тут-то было! Венеция вокруг повсюду: цвет торжествует и трубит по обе стороны улиц, кружит тебя флейтой на любой из площадей, заарканивает в переулках тонкой петлей из цветных бусин, вывешенных на дверях лавок; вскипает дружным тутти струнных в витринах, киосках, на скатертях дорогих ресторанов; цвет гремит, лезет в глаза, ощупывает, встряхивает, зазывает и в конце концов вытягивает у тебя, изможденного пением цветовых сирен, кошелек и выносит на берег, где, очнувшись, нащупываешь в карманах два пакетика с нитками третьесортных бус, купленных в беспамятстве на подарки…
После чего наступает обморочная тишина и плеск равнодушной воды в канале.
Словом, курортный городок Десензано на Лаго ди Гарда, где у нас были заказаны две последние ночи, показался благостной заводью — на такую, собственно, и выходила терраса нашего отеля: в ней тихо покачивались лодки и катера.
Впрочем, дом напротив, на другой стороне площади, — совершенно венецианского облика дом с витыми колонами, розетками и печными трубами на крыше, с круглыми, юбочкой, на-вершиями, — словно переглядывался с нами византийскими окнами второго и третьего этажей, в которых среди бордовых тяжелых портьер мелькали то и дело чьи-то плавные руки, а из дверей первого этажа два ленивых официанта по утрам выносили и расставляли на площади столы и стулья.