Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)
Шрифт:
Буквально с первых тактов Вера узнала мелодию. Это была та песня, из ее детства! Та музыка, что неслась из-за ограды по звездному мосту теплой азиатской ночи прямо в окно больницы, где девочка-подросток, вскарабкавшись на подоконник и прижав лицо к решетке, слушала ее со счастливым волнением: веселый, притоптывающий, вихляющий задом бродяга шел себе по улице, останавливаясь и отчебучивая задорный степ.
Когда-то в юности она пыталась напеть эту мелодию Лёне, который в Ташкенте мог достать любую пластинку из-под земли и пытался понять — что она хочет, — насвистывая то один, то другой мотив и спрашивая: «Вот
Да, это была та самая музыка, только сейчас Вера понимала — про что она…
Хватай свой плащ, свою кепку, Оставь свои печали у порога… Жизнь может быть так сладка На солнечной стороне улицы!Эта негритянка хорошо, замечательно хорошо пела: тело ее было в таком ладу с музыкой, жило в ней, двигалось: повороты головы, кивки, движения плеч, бедер и рук создавали свой ритмичный узор, перекликавшийся с музыкой множеством невидимых, но ощутимых связей.
И тощий черный трубач наяривал так искренне, так упоенно! И пианист, старик-альбинос в розовой атласной рубахе, в каких ходили по Ташкенту узбекские юноши из кишлаков, — улыбаясь розовыми атласными глазами, мягко касался клавиатуры и замирал, и снова припадал к ней!
И за веселым беспечным бродягой шли они, — Вера с дядей Мишей-бедоносцем, — просто шли по летнему зною ташкентской улочки, едва поспевая за Стасиком, куда-то устремленным на своих сильных красивых ногах; они шли и щурились от солнца, а за ними, приплясывая и напевая, стекались с тротуаров и из переулков все люди ее детства, юности, ее картин…
Вера отодвинула пустую рюмку и подозвала официанта…
Небольшой зал блюз-бара был почти полон посетителями, за стойкой сидели на всех стульях…
Она поднялась, взяла плащ и пошла к выходу. В дверях обернулась.
Там, на сцене, закончился музыкальный проигрыш, и вновь вступила озорная полная певица, столь непохожая на степенных певиц ее детства в фойе ташкентских кинотеатров:
И даже если б я не заработал ни цента, Я был бы все-таки богат, как Рокфеллер, Ведь столько золотого песка у моих ног, На солнечной стороне улицы!…На мостовой крутились на ветру золотые и пунцовые листья здешнего «индейского лета» — прекрасной осени, немного декоративной, но чем-то все же похожей на осень в ее родном городе… Повсюду — в палисадниках, на балконах, на ступенях домов, за окнами и в витринах уже выставляли соломенных дерюжных кукол, гномов и разных других устрашающих персонажей к празднику Хэллоуин… А скоро, ко Дню благодарения, весь город покроется яркими мазками резных оранжевых тыкв. Все это было так далеко от покинутой ею жизни… И только музыка знаменитого блюза, когда-то в детстве лизнувшая ее сердце, как верный пес, догоняла ее по тротуару:
Ох, я был бы богат, как Рокфеллер, ведь у ног моих горы золотого песка! —Она шла по коридору онкологического отделения бывшей шестнадцатой горбольницы, ныне же вполне современного, следовательно, вполне дорогостоящего Республиканского Центра экстренной медицины, отсчитывая номера палат… Эта!.. Нет, следующая…
Уже поговорив с врачом, Вера приблизительно представляла, в каком виде застанет сейчас мать. Главное, та в сознании. Доктор Арутюнян так и сказал — сознание сохранное…
Всю дорогу в самолете до Москвы и от Москвы до Ташкента она раздумывала о встрече на выставке, о знаке, который подала ей судьба. И о том разговоре ночью, после очаровательного — и мучительного для нее — вечера с друзьями, милой болтовни, музыки (Наташа играла из новой программы несколько «Прелюдов» Шопена и это было прекрасно — можно было закрыть глаза и молчать, перебирая слова недавней встречи), — когда, дождавшись, чтобы гости угомонились в своей комнате, Лёня вошел в спальню, плотно и бесшумно прикрыл дверь и, бросившись рядом на кровать, развернул ее к себе:
— Ну?! Что стряслось? Знал, что не спит.
Она сказала:
— Мне нужно съездить в Ташкент.
— Ни за что!
— Лёня…
— Я не знаю такого города!
— Послушай… ну… послушай же… — качнула головой, высвобождая лицо из его ладоней… — Мне необходимо повидаться с матерью…
— По-ви-даться?! — Он расхохотался… — Воображаю это милое свидание!
Тогда она села, подоткнула подушку за спину и все ему рассказала, — тихо, сосредоточенно, монотонно раскачиваясь, — все, от начала до конца… Он молчал… Потом поднялся, принялся расхаживать, растирая ладони, словно разогревая их, — как всегда, когда волновался, — будто только что отстоял вахту на морозе.
— Ну, хорошо!.. — наконец проговорил он. — Но я ведь сейчас не могу ехать с тобой… И потом, ты даже не знаешь, жива ли она! И вообще… — сколько лет ты с ней не виделась?
— Какая разница… — Вера усмехнулась, вспоминая их последнюю с матерью встречу, в подъезде… Сейчас казалось, что это было пятьдесят лет назад… — Пойми, это нужно — мне. Оказывается, у нее день рождения первого мая… А я никогда не знала… Я сегодня ее в разговоре так легко и почтенно похоронила… Ты не находишь, что я вообще как-то легко хороню людей?
Лёня хмыкнул не без ехидства, стягивая через голову свитер со спины, и ушел в ванную, включил там воду… Негромко сказал оттуда:
— А мне-то, мне-то как везет: то баронесса, то русская дворянка… Ты, случаем, не вышлешь меня в черту оседлости?
Было слышно, как тихо льется вода, шуршит зубная щетка, как он полощет рот…
Она вспомнила, как поначалу тосковала по себе в этом огромном городе, в этом большом доме, маялась, искала что-то, словно давно зарыла здесь клад и забыла — где… Никак не могла привыкнуть к роли хозяйки и спрашивала Лёню — можно ли взять в холодильнике сок, а он от этого сатанел и однажды даже выматерился. Вспомнила, как в одну из ураганных ночей проснулась от воющего в патио ветра и увидела, что он тоже не спит, и заплакала, и он тихо обнял ее, не говоря ни слова, терпеливо пережидая, когда успокоится сама. Тогда она спросила его: