Гладиатор
Шрифт:
Вот и сейчас Иван машинально сунул руку в карман и нащупал рукоятку пистолета - потому что отметил боковым зрением высокого чернокожего парня, ехавшего на соседнем эскалаторе в одну с ним сторону, который внимательнее и дольше, чем следовало, смотрел на него... Через мгновение Иван всадил бы ему пулю в голову, а сам бросился бы бежать вверх по эскалатору, расшвыривая стоящих впереди людей. Но тревога оказалась ложной. Иван вовремя понял, что смотрел парень не на него, а на стоявшую впереди, на ступеньку выше, девушку.
Иван отпустил рукоятку пистолета и вытащил руку из кармана.
Иван вдруг сообразил, что за все то время, которое прошло с момента выхода из вагона, девушка ни разу не оглянулась на него. Словно она чувствовала, что откровенное, повышенное внимание к его особе сейчас может только раздражать и тревожить Ивана. Это ему понравилось.
Иван положил руку на ее бедро. Девушка спокойно обернулась и посмотрела на него с улыбкой:
– А я думала, что вы заснули на ходу. Подождите, не засыпайте. Я живу недалеко отсюда, в двух минутах ходьбы. Там вы сможете отдохнуть лежа...
– Почему ты меня не боишься?
– спросил Иван.
В глазах у нее отразилось недоумение.
– Разве так страшно смотреть на мужчин?
– А разве нет?
Иван спрашивал вполне серьезно, без тени игры. Ему действительно было непонятно, как могут женщины не испытывать страха, глядя ему в глаза.
Он вдруг поймал себя на том, что после Чечни ни разу не видел в зеркале свои глаза. Даже когда брился, ни разу не встречался взглядом со своим отражением в зеркале. Это получалось как бы само собой, бессознательно... Иван боялся не увидеть в своих глазах ничего, кроме смерти, пропитавшей в нем каждую жилку, каждую каплю крови, каждый нерв. Он боялся своего взгляда, несущего смерть, и неосознанно избегал его. Это был своего рода способ уйти от мыслей о смерти от своей собственной руки...
Любой вооруженный человек, посмотревший Ивану в глаза, хватался за свое оружие, потому что видел в них свою смерть. Пусть не мгновенную, пусть ту, что наступит еще только когда-нибудь, в отдаленном будущем, но оттого не менее страшную в своей неизбежности... И стремился закрыть эти устрашающие его глаза. Чаще всего - пулей, если имел такую возможность.
Исключение составлял только Крестный, знавший об Иване гораздо больше других. Тот чувствовал таящуюся в Иване смерть в любой момент, даже когда Иван не смотрел на него, поворачивался к нему затылком... Чувствовал и пользовался этим в своих интересах. Но даже Крестный, насколько помнил Иван, не любил встречаться с ним взглядом.
Когда же на Ивана смотрели женщины, он старательно гасил свой взгляд, боясь, что через глаза они проникнут в него гораздо глубже, чем он того хотел, глубже, чем он готов был им позволить...
Эскалатор вынес их наверх, а людское течение вскоре вытолкнуло на Большую Якиманку. Перед глазами замелькал поток машин. Ревущие, гудящие и шипящие на все лады, они оглушили Ивана, забрали на себя все его внимание. Девушка, шедшая рядом, вновь на какое-то время словно перестала для него существовать. Иван мгновенно включился в игру, в "охоту", превратился в "дичь"...
Накопившаяся за двое суток напряженного бодрствования усталось делала дальнейшее адекватное восприятие ситуации и эффективный контроль за ней все более проблематичными. Иван чувствовал, что иногда сознание словно заволакивалось каким-то туманом. При этом некая абстрактная множественность начинала заменять собой конкретные объекты в восприятии окружающей обстановки, слабела направленность внимания, скорость ответных реакций ощутимо замедлялась, стремясь к нулю... Сознание делалось каким-то вязким, каждую мысль приходилось из него выдергивать, словно сапоги из густой грязи дорог на чеченских равнинах...
Ивану определенно нужно было немного отдохнуть, поспать хотя бы часа два-три, чтобы полностью восстановить прежнюю работоспособность.
Девушка чуть ли не за руку перевела Ивана на другую сторону Крымского вала, и они тут же свернули в глубь квартала, образованного Крымским валом и Большой Якиманкой. В немноголюдных московских дворах Иван почувствовал себя намного лучше. Он вновь владел ситуацией. Но отдых все же был, несомненно, необходим.
– Мой дом, - сказала девушка, когда они остановились у одного из подъездов шестнадцатиэтажного дома.
Она стояла в некоторой нерешительности. Теперь уже Иван взял ее за руку и ввел в подъезд...
Когда она открыла дверь квартиры на третьем этаже, Иван, еще не переступив порога, услышал дребезжащий старческий голос:
– Наденька, ты не одна? Где же ты ходишь? Ты опять меня бросила и пошла искать мужиков... Ты сучка, Надя. Неужели так между ног чешется, что мать родную забываешь? Сделай мне укол, сучка... Меня крутит всю. Болит все внутри... Сделай укол...
Девушка взглянула на Ивана - извини, мол, молча сделала жест рукой, приглашая пройти в комнату, расположенную прямо по коридору. Сама прошла на кухню, забренчала какими-то склянками, зажгла газовую плиту, налила во что-то воды...
Иван приоткрыл дверь комнаты, откуда доносился голос. В ноздри ему ударил густой запах преющего старческого тела, лекарств, экскрементов, хлорки. Через все это пробивался ясно ощутимый запах гниющего мяса. Сквозь щель он увидел лежащую навзничь на постели старуху, уставившую глаза в потолок. Стул рядом с кроватью был заставлен пузырьками с лекарствами, чашками с водой, тарелками с засохшими остатками пищи.
– Что смотришь?
– все так же глядя в потолок, прошипела старуха.
– К Надьке пришел? Деньги вперед заплати. Знаю я вас, кобелей, знаю. Все норовите бесплатно, по любви, на халяву...