Гладиатор
Шрифт:
Не в центре, конечно, но и Химки ее вполне устраивали. Ей даже нравилось, что вокруг нет постоянно жужжащего и спешащего во всех направлениях сразу людского муравейника центральных районов Москвы.
Пока мать еще барахталась, Надя ее и своими усилиями собрала, сколько могла, и через одного из своих клиентов купила контрольный пакет небольшой коммерческой фирмы, работающей в сфере обслуживания.
Фирма что-то ремонтировала, Надя даже толком не знала что. То ли видеотехнику, то ли компьютеры. Да ее это и не интересовало. Главное, рынок в этой отрасли не думал
Надя нашла для фирмы директора, поставила ему очень жесткие, но очень выгодные условия, оговорив себе ровно столько, сколько ей было нужно для спокойной жизни, а остальное отдав на развитие фирмы и оплату труда. Появлялась она там дай Бог три-четыре раза в год, да и то случайно, или когда пригласят на собрание учредителей. А не пригласят, так и не ходила. О деньгах она не беспокоилась. Ее долю прибыли ей ежемесячно переводили на ее личный счет в банке.
Вот так ее жизнь приобрела стабильность и независимость.
Она была типичной москвичкой - довольной своей внешностью и своими доходами независимой и свободной женщиной с уравновешенной психикой и тайной происхождения первоначального капитала.
В районе Крымского моста она так и осталась "Надькой из парка", проституткой, дочерью проститутки.
В Химках она была просто москвичкой, вероятно где-то работающей, да мало ли где работают сегодняшние москвички, кому это интересно?
Наверное, кто-то считал ее содержанкой, но ведь это совсем не то, что проститутка, это даже уважение может вызывать, смотря кто содержит.
Короче, жизнь Надю полностью удовлетворяла.
Было только два момента, не дававшие ей жить спокойно. И оба, так или иначе, связывали ее жизнь с матерью, и эта связь сама по себе ее с некоторых пор стала основательно раздражать.
Особенно когда мать прочно села на иглу и уже не могла обходиться без ежедневной дозы. Она начала сильно сдавать, все реже выходила из дома, поскольку за неделю старела на год, все и всех ненавидела и в конце концов перестала вставать с постели.
Вся ее ненависть к своей жизни и жизни вообще сосредоточилась на дочери, от которой она теперь полностью зависела. Она не могла даже самостоятельно сделать себе укол, не то чтобы раздобыть дозу.
Все это было теперь на ее Надьке, и за это она ненавидела ее еще больше.
Ненависть матери не раздражала Надю, а утомляла с каждым днем все сильнее. Ее наркотическая зависимость требовала ежедневных расходов, с каждым днем все больших и больших.
Она начинала понимать, что мать тащит ее за собой, на тот путь, по которому прошла сама, и мысль о возможности повторения этого пути вызывала у Нади невыносимую скуку, до ломоты в скулах.
Можно было, конечно, решить все просто - не приезжать, например, неделю, а потом посмотреть, чем дело кончится. А что оно за неделю окончательно кончится, Надя не сомневалась.
Она часто думала об этом, понимая, что такой выход будет действительно лучшим выходом для них обеих - и для нее, и для матери.
Но решиться на это не могла.
Что ей мешало, она не могла бы объяснить.
Может быть, воспоминания, что именно это умирающее существо дало ей первое чувство сексуальной свободы, помогло ей впервые испытать ощущение физиологической радости от своего тела?
Может быть, то, что только лежа когда-то в постели с матерью, она получала все, чего не могла потом получить ни от одного мужчины?
Может быть, это была привычка к постоянному страданию, вошедшему в ее жизнь вместе со страданием ее матери и постепенно ставшему ей так же необходимым?
И она ездила на другой конец Москвы к своему старому знакомому, бывшему клиенту, одному из тех, кого мать ей передала как бы по наследству и который давно перестал быть клиентом, а просто остался хорошим знакомым, к которому всегда можно обратиться за определенного рода товаром, в любое время суток.
Привозила матери героин, делала ей уколы, наблюдая, как та затихает после них то с ясной блаженной улыбкой, то с безобразной гримасой страдания.
Ей было очень тяжело ощущать свою родственную привязанность к этому полутрупу, для которого она не могла фактически ничего сделать - ни облегчить страдания матери, ни навсегда прекратить их решительным вмешательством в ее судьбу.
Но был и еще один момент, который отравлял ее жизнь, внося сумятицу в ее размеренный, лишенный резких движений душевный мир.
С детства отложились в ее памяти рассказы матери о мужчинах, с которыми женщина чувствует себя женщиной, о настоящих мужчинах, которых ей так и не довелось встретить в своей не очень бурной, но все же довольно долгой сексуальной практике.
Рассказам матери она не верить не могла, настолько они были живы и искренни.
Идеальный мужчина существовал в ее воображении, но в жизни она ни разу его не встретила и уже начала сомневаться в самой себе. Может быть, это она какая-то не такая, может быть, мужчины, о которых рассказывала мать, просто не обращают на нее внимание, она для них не интересна?
А что, если дело в том, что она вообще не может быть женщиной в полном, настоящем смысле этого слова? Настоящей женщиной?
Такой, какой когда-то была ее мать?
От этой мысли желание убить мать становилось просто невыносимым, и Надя убегала из квартиры на Димитрова, пытаясь отвлечься от навязчивой мысли.
...Надя ехала в метро от одного из бывших клиентов матери, у которого доставала для нее героин. Она была погружена в свои невеселые мысли о запутанных отношениях с матерью.
Неожиданно Надю заинтересовало выражение лица мужчины, вошедшего в вагон метро на станции "Рижская". Он как-то по-особенному окинул немногочисленных пассажиров вагона беглым, но очень цепким взглядом. По ее лицу он только скользнул глазами, но и этого мимолетного взгляда ей хватило, чтобы понять: что-то похожее она уже видела. Это настолько заинтриговало ее, что она вышла вслед за мужчиной из вагона на станции "Проспект Мира" и пошла за ним по переходу на Кольцевую линию. По пути она пыталась сообразить, что же ей напомнили эти странные глаза...