Главбухша
Шрифт:
Марта не умела пить, и «Арманьяк» вместе с терцинами Алигьери мгновенно вскружил ей голову. Нет, она не была пьяной в тот момент, когда отдалась ему, но тормоза на мгновение ослабли. К тому же со вторым мужем случился полный разлад, и она уже твердо знала, что разлюбила его навсегда, ибо никогда ничего не делала наполовину. Наутро она почувствовала себя столь гадко и мерзко, как никогда в жизни, словно ее окунули в дерьмо.
Все это вспомнилось ей, пока Толя, потягивая баварское, продолжал уговаривать ее пожалеть
И Марта стала тихо подыскивать. Толя долго убеждал ее опомниться, не глупить, матерился, но она стояла насмерть, как генерал Карбышев: работаю месяц и ухожу.
— Ну ты, мать, и крута! Я думал, ты баба, а ты...
— А кто я?
— Мужик в юбке! Сказал бы покрепче, да кто мне шею будет массировать!
Она рассмеялась. Ей нравилось, когда ее называли мужиком. Она так о себе и думала.
В конце концов именно Толик нашел ей работу в
издательстве, где генеральным был ее нынешний муж Виталий. Толик отвез Марту к нему на своих «Жигулях». Сказал: фирма нормальная, парень что надо, с головой, режиссер, интеллект огромный, только не влюбись. Тут он не промах, не выпустит. Она ответила: не надо песен, с мужиками покончено, от второго мужа так нахлебалась, что энурез заработала.
— Что такое энурез? — тут же заинтересовался Толя. Он любил незнакомые словечки, дабы поражать воображение простушек, поскольку потаскун был еще тот.
— О том, что такое нормальная энурия, прочтешь в энциклопедии, а словом «энурез» я обозначаю свою разновидность этой болезни. Мой благоверный караулит меня ночью у туалета, чтобы затащить к себе в постель. А потому, чтобы ему не попасться, я прекратила по ночам ходить в туалет.
Толя засмеялся.
— Что ж ты раньше не сказала? Я бы, может, руку и сердце тебе предложил. Такая баба! — вздохнул он.
— Толя, перестань!
Жена Виталика, милая, скромная дама, провела их в просторную гостиную, поставила перед ними блюдо с виноградом, потом принесла кофе, попросив подождать: муж вот-вот должен вернуться.
Гостиную не ремонтировали лет двадцать. Светлые некогда обои давно потемнели, а потолок с лепниной от пыли приобрел нежно-свинцовый оттенок. И мебель была старая, конца шестидесятых. Зато виноград не магазинный — крупный и сочный, и кофе настоящий, ароматный. Жена выглядела затюканной, и во всем ощущался такой грустный разлад, что Марта приуныла. Если еще и будущий генеральный такой же закваски, то лучше к нему не переходить.
Но Виталик прилетел потный и взъерошенный, с горящими глазами, подарил собственною книжку реприз и обжег Марту таким проникновенным взором, что она, после разговора попрощавшись с ним за руку, даже забыла, когда ей нужно выходить на работу.
— Тебе будущий шеф-то хоть понравился? — спросил Толя.
— Да, — помедлив, сказала она.
И не солгала. Непонятно чем, но ее вдруг зацепило. Хотя они и поговорили то всего минут десять.
— Чайник вскипел! — крикнула Марта в комнату мужа, отвлекаясь от нечаянных воспоминаний и пытаясь переорать рекламу «Сникерсов».
После третьего напоминания Виталик наконец явился на кухню. Молча схватил бутерброд с колбасой, налил себе чаю.
— Кассу рвет, — закуривая третью сигарету подряд, повторила Марта. — Два раза пересчитывала, и оба раза рвет! Ты же понимаешь! Двести пятьдесят тысяч! Завтра все сойдется, а сегодня нет! Может быть, мне в Грецию съездить? Развалины Акрополя посмотреть? Четыреста долларов все удовольствие. Как считаешь? — Она выпалила все разом, чтобы успеть договорить, Пока муж не исчез в диком гpoxoтe «Сникерсов».
Но муж никак не считал, он всегда смотрел на нее, точно видел в первый раз в жизни.
— Хочется пойти на шумный греческий рынок, где глаза разбегаются от пестроты цветов! — вздохнула Марта. Она любила жаркие страны.
— Кто разбегается? — не понял муж.
— Два козла по огородам! — рассердилась она. — Неужели Троянской войны никогда больше не будет?
— Большинство баб страдают оттого, что никто их не похищает, не понимая простой истины, что они никому не нужны.
– Циник-остроум! — зло бросила Марта. — Сделай лучше телевизор потише!
Что за манера жить в оглушающем грохоте? Она была готова его убить.
Впрочем, и второго мужа Марта рвалась придушить собственными руками. А вот первого нет. И никогда с ним не ругалась. Прожила одиннадцать лет, родила от него сына, а потом, забрав ребенка, уехала в Москву, ко второму.
Тот был старше Марты на двадцать лет, носил ее на руках и мучил себя ежедневно гимнастикой. Каждое утро он готовил для себя и жены завтрак, встречая ее на кухне побритый, в строгом домашнем костюме, распространяя запах тонкого французского лосьона.
—Завтрак давно на столе, дорогая, — подбирая самые нежные обертончики, мурлыкал он, а ей хотелось его придушить.
Кто бы только знал, как она ненавидела эти его нежные словечки «дорогая» или, еще хуже, «ненаглядная моя», его терпкий лосьон, потную гимнастику и подробный план на день, с подчеркиванием красным карандашом особо важных дел вроде «купить женушке цветы!!!» с обязательными тремя восклицательными знаками, его строгий фланелевый костюм в темную полоску, каковой он носил только дома.