Главное - выдержка
Шрифт:
Силясь рассмотреть катушку компаса, я невольно думал, как славно было бы дать пулеметную очередь... одну... коротенькую... прямо по зеркалам, в наглый, пристальный глаз.
В два часа ночи прожектор погас, и мы услышали стук моторки. Два офицера с эсминца пытались подняться по штормтрапу, который им выбросил кто-то из команды. Их отогнали от левого борта, но они тотчас перешли на правый и стали кричать, вызывая капитана "Осака-Мару".
Мы не могли сразу помешать разговору, так как капитан отвечал офицерам через иллюминатор
– А со-дес... со-со... А со-дес со-со...
Катер отошел только после троекратного предупреждения, подкрепленного клацаньем затвора.
– Эй, росскэ!
– закричали с кормы.
– Эй, росскэ, худана! Иди, дурака, домой...
– Дикой, однако, народ, - сказал Широких с презрением, - ни тебе деликатности, ни понятия...
Наступила тишина. Караван двигался в темноте, казавшейся нам особенно густой после резкого света прожекторов.
Море слегка фосфоресцировало. Две бледно-зеленые складки расходились от форштевня "Осака-Мару" и гасли далеко за кормой. От мощных взмахов винта далеко вниз, в темную глубину, роями убегали быстрые искры. Млечный Путь рождался из моря, полного искр, движения, пены, слабых летучих огней, пробегающих в глубине.
Впечатление портили японские эсминцы. Потушив огни, хищники настойчиво шли вместе с нами на север. Впрочем, теперь они не пытались завести разговор с краболовом.
Мы уже начали привыкать к опасным соседям, как вдруг с головного эсминца взлетела ракета. Одновременно на краболове и снабженце потух свет.
– В чем дело?
– крикнул вниз Гуторов.
Никто не ответил.
– В машине!
– Уо... а-га-а-а...
– ответила трубка.
Что-то странное творилось внизу. Кто-то громко приказывал. Ему отвечали нестройно и возбужденно сразу несколько человек...
Пауза... Резкий оклик... Два сильных удара в гулкую бочку... Крик, протяжный, испуганный, почти стон... Грохот железных листов под ногами. И снова долгая пауза.
– В машине!
На этот раз трубка ответила голосом нашего моториста.
– Ушли, - объявил Косицын.
– Кто?
– Все ушли... сволочи...
Мы кинулись вниз, в темноту, по горячим трапам, освещенным сбоку "летучей мышью".
Внизу было тихо. Из темноты тянуло кислым пороховым дымком.
– Я здесь, - объявил Косицын.
Сидя на корточках около трапа, он стягивал зубами узел на левой руке. Возле него на полу лежал наган.
– Ушли, - сказал он, морщась, - через бункер ушли.
Дверь в кочегарку была открыта. Четыре топки, оставленные японскими кочегарами, еще гудели, бросая отблески на большие вертикальные шатуны, уходившие далеко в темноту.
Зимин, голый по пояс, бегал от одной топки к другой, подламывая ломом раскаленную корку.
На куче угля лежал мертвый японец в короткой синей куртке с хозяйским клеймом на спине. Минут пять назад он спустился на веревке по вентиляционной
Удар ломиком пришелся в левую руку: от кисти к локтю тянулась рваная, еще мокрая рана...
– Что я мог сделать?
– спросил Косицын, точно оправдываясь.
– Правильно, правильно, - сказал боцман, хотя было видно, что и он смущен неожиданным оборотом.
Я закрыл мертвого брезентом, а Гуторов перевязал Косицыну руку.
Пройти по палубе на нос или корму, где находились четверо краснофлотцев, уже было нельзя. Наши посты превратились в островки, отрезанные от срединной части корабля.
Стало светать. Кучки ловцов слились в одну глухую шумящую толпу; она беспокойно ворочалась, сжатая мостиком и высокой надстройкой на баке.
Ловцы, вылезающие из трюмов, напирали на стоящих впереди, некоторые вскакивали даже на плечи соседей, а все вместе, подогреваемые крикунами, вели себя все более и более угрожающе.
Кто-то застучал по палубе деревянными гета - толпа поддержала обструкцию грохотом, от которого загудела железная коробка парохода.
Смутное чувство большой, неотдалимой опасности охватило меня. Так бывает, когда вдруг темнеет вода и зябкая дрожь - предвестница шквала пробегает по морю.
Я взглянул на товарищей. Боцман упрямо разглядывал берег, мрачноватый Широких - компас, Костя - пряжку на поясе.
Все они делали вид, что не замечают толпы.
– Что же теперь будет?
– спросил Костя тревожно.
– Ведь это очень серьезно... Надо как-то их успокоить... сказать... Смотрите - ножи... Это бунт.
Был виден уже маяк Поворотный, когда головной эсминец поднял сигнал:
"Руки назад держать не могу. Принимаю решительные меры от имени императорского правительства".
Одновременно второй эсминец поставил дымовую завесу и дал выстрел из носового орудия. На обоих катерах сыграли боевую тревогу. "Смелый" ответил: "В переговоры не вступаю. Немедленно покиньте воды СССР".
С этими словами он развернулся и полным ходом пошел навстречу эсминцу. Не знаю, на что надеялся лейтенант, но чехол с единственной пушки был снят и орудийный расчет стоял на местах. Следом за "Смелым", осев на корму, летел "Соболь".
Больше я ничего разглядеть не успел. Едкое желтое облако закрыло катера и скалу с чугунной башенкой маяка.
– Надо действовать! Смотрите, они лезут на бак!
– Тише, тише, - сказал Гуторов.
Он глядел мимо заводской площадки на бак, где находились краснофлотцы Жуков и Чащин. Утром мы еще сообщались с носовым постом, пользуясь перекидным мостиком, укрепленным над палубой двумя штангами. Теперь мостик был сброшен возбужденной толпой. Человек полтораста, подбадривая друг друга свистом и криками, напирали на высокую железную площадку, где стояли двое бойцов.
Им кричали:
– Худана. Росскэ собака!