Глаз дракона
Шрифт:
Но дразнить его сейчас ни к чему. Ву прежде был обладателем внешности и физических данных гордого и усердного орангутанга, но с тех пор усох и стал напоминать морщинистую беличью обезьянку, и он — профессиональный Вэнь-мин…человек, воспитанный в старой традиции. Чтобы соответствовать потребностям жизни в обществе, руководствуется Книгой церемоний.
Пиао чувствует, как улыбка потихоньку застывает у него на губах… она расползлась по ним, как мёртвая собака посреди дороги, раздавленная, с вывалившимся языком. В обществе, где живут сотрудники отдела по расследованию убийств, таких ограничений нет. Хотя что до него, лучше бы были. В его обществе нет этикета. Нет правил. Нет граней, которые надо соблюдать. Только размытая карусель скорости и цветов. Лобовое столкновение между традициями и новым порядком. Общество оружия там, где раньше оружия не было. Общество быстрого возмездия и смерти, где раньше была только боль уязвлённого достоинства. Он рад, что Ву не видит его глаз. Они говорят без обиняков, они выражают:
Традиции умерли, старик — и все мы теперь в жопе.
— Пол?
Доктор краснеет, улыбка его киснет.
— Какого пола те восемь человек, доктор, кого покинула жизнь?
— Одна женщина. Семь мужчин.
Семь мужчин. Даже маска безмятежной улыбки не может спрятать шок, потрясение, которое растеклось по лицу Ву от цифры семь. Старший следователь знает, какие слова гремят сейчас в голове старика… слова, которые уже свисают с уголков его собственных губ.
В местности Сюнь есть источник один —
Много несёт он студёной воды.
Семь сыновей нас, а мать и теперь
Тяжесть несёт и труда и нужды.
Семь, символ абсолютного преуспевания. А думали ли убийцы про ту же самую поэму из Книги песен?
Когда они резали жертв на куски, сковывали их вместе и опускали их в тёмные воды Хуанпу, может, они тоже шептали слова…
Южного ветра живителен ток…
Южного ветра живителен ток…
Его колотит. Пиао складывает руки на груди в попытке справиться с дрожью.
— Что ещё у нас есть? Время, причина смерти? Мысли о том, как определить их личности? Давайте, доктор, удивите меня.
Ву неловко поёжился. Холод, грязь. Заползает в ботинки, и в его душу. Он вспоминает о резиновых сапогах в кабинете. Думает о цепях. О трупах… и чёрных, бескровных дырах в них. Эти дыры притягивали его сознание, как ушко иголки зовёт нить.
— Ничем не могу вас порадовать. Я доктор. Учёный. Не грабитель побережий.
Пиао выходит из теней. Лицом к лицу с Ву. Старик воняет нафталином и поражением. На губах его перечный соус и липкие слова. Глядя вглубь его… он видит страх, плещущийся на дне его глаз. Почти чувствует его вкус. Узнает его. И понимает, хотя и не хочет. Никогда не хотел…
— Что это, Ву, вы видели подобное раньше? Есть какая-то информация?
Доктор издаёт вымученный смешок; безрадостное веселье стягивает кожу его лица, будто стальные заслонки встают на место.
— Уважаемый Ву, не трахайте мне мозги, не надо вот этого. Вы же что-то знаете, я прав? Ну?
Ещё один смешок. Один звук. Кромка стекла по кромке стекла. В его глазах нет ничего кроме тайны и корней неизвестного страха. Пиао делает ошибку и кладёт руку на тощее плечо доктора, преодолевая физическую пропасть этикета… и тут начинается. Злость Ву выплёскивается. Страсти летят на милость стихий. Старик шипит. Тихим голосом. Для ушей одного следователя.
— Я отказываюсь от этого дела. От этих трупов. Я не буду их исследовать ни здесь, ни где бы то ни было. В свою лабораторию я их не возьму…
Глаза его сужаются, и голос тоже. Слова с жаром паяльной лампы вгрызаются в щёку старшего следователя.
— …передайте это дело, Пиао. Передайте его, как я. Вам незачем во всё это лезть.
— Незачем? Там восемь трупов лежат в грязи! Семь сынов и одна дочь, которых оставила жизнь. А вы — не хуй собачий, вы — старший консультант полицейского департамента. И это ваша работа — ковыряться в трупах… но только не в этих? Вы хотите сказать, Ву, что вы знаете что-то о таких убийствах? Официальные убийства, санкционированное умерщвление… передать дело в СБ, федералам, партии?
Икнув от нервов, Пиао понимает, что рукой до сих пор держится за плечо доктора; и чем злее он становится, тем сильнее стискивает его. Он убирает руку.
— Вываливайте всё, что я вижу на дне ваших глаз, или ждёт вас высокий дом и долгое падение…
— Вы не смеете мне угрожать, старший сле…
Вонзается, как острый нож в жирную свинью.
— …говорите, или помогите… — Щекой к щеке. Губами к уху. Дыханием к дыханию, — …или можете начинать отращивать крылья.
Улыбка Ву превращается в гримасу, будто он наступил в кучу говна.
— Пиао, опасный вы человек. Вы поднимаете волну там, где не стоит. Смотрите, следователь, тот, кто не умеет плавать, может и утонуть в волнах.
— Как это романтично, доктор, только объясните, какого хуя это всё значит.
— Это значит, старший следователь, что вам надо бы уходить. Как вы поступали раньше. Как все мы поступали раньше. Уходить. «Тот, кто выковал меч свой и точит его, скоро даст ему волю».
Ву медленно отошёл от причала, полосатые тени пролегли на его лице, когда он поднимался на набережную к Бунду. На своём утомительном пути вверх он прошёл мимо Яобаня.
— Ни хуя себе скорость, док. Что, можно грузить их?
Старик поднял руку и жестом послал его подальше, будто отмахнулся от назойливой мухи. Улыбка застыла у него на лице. Он отводил глаза. То ли он вглядывался в себя, то ли в тёмный горизонт. И шёл дальше. Прожектора заливали всё яростным белым светом. Тени мельтешили, формы текли. Недоношенный рассвет. Старик унёсся прочь, вдавив педаль газа в пол.
— Хуя себе, Босс, что это с нашим маразматиком? Вот уж не думал, что он когда-нибудь так перепугается трупаков. Мне казалось, он уже всё на свете повидал…
— Да уж…
Пиао отошёл от причала. Тень, свет, тень, свет… у него в глазах. Он шёл по следам старика.
— Что тут было-то, Босс?
— Было то, что наш досточтимый доктор не собирается работать с нашими лежащими в грязи друзьями…
Старший следователь харкнул по ветру, в сторону трупов.
— …и пальцем их не коснётся. Он что-то знает, и отказывается даже обследовать их.