Глаз дракона

Энди Оукс

Она идёт, стиснув руки в замок; костяшки побелели, голова трясётся. Сычуаньлу вихрем кружится вокруг неё, насилуя все пять чувств. Жизнь бесстыдно раскинулась на виду. Остатки еды, споры, торговля, вопли. Немереная и текучая мозаика снующих детей, ссущих псов, тугие комки баб, потоки мужиков с озабоченными глазами… а по центру улицы несётся непрерывный ревущий поток стали, исходящий дымом дизеля и битыми лобовыми стёклами. Сумасшедший дом. Она поднимает руку, и такси срывается к ней под залпами гудков. Но тут рывком её отдёргивают от поребрика, тянут поперёк тротуара, в переулок. Рука, большая, крепкая, зажимает рот… делая её ужас молчаливым. Лапищи, держащие её, вызывают в голове образ медведя… они чуть ли не вздёрнули её в воздух за подмышки, а теперь просто тащат через толпу. Её руки висят плетьми. Вокруг кружится водоворот лиц, никто из них не поднимает на неё глаз. Солнце пропадает, и сразу становится холодно. В дальнем углу переулка в тени притулилась машина. Стальная раковинка, лысые покрышки, облезлая хромировка. Дверь открывается, и её заталкивают туда. Запах дешёвых сигарет и взопревших мужских яиц бьёт в ноздри. У опасности и плохих новостей есть свой запах… это он. Она хочет вцепиться в дверную ручку; её ловят за руку. А потом звучат слова, которые она так долго давила в себе. И когда она их слышит, ей становится ясно, что это правда.

— Ваш сын мёртв.

Двигатель машины взрыкивает, просыпаясь, водитель поворачивается к ней. Синие глаза пронзают взглядом невыразительную маску китайского лица.

— Мне очень жаль, — говорит Пиао. Но слова тонут в шуме, когда машина выезжает из переулка на Сычуаньлу, в сердце металлического потока.

Китайские женщины стали свободными, но не равными. Китай — мужская зона. Посмотрите на поля. Женщина перестала сидеть в доме… как идеограмма представляет мир и гармонию — женщина, сидящая под крышей. Теперь они вышли наружу, в мир. Они растят бобы. Жнут рис. Кормят животных. Собирают кукурузу. Они вышли наружу, в мир. Но они не сидят за рулём трактора. На китайских авиалиниях можно увидеть женщину-стюардессу; но в пассажирских креслах будут сидеть сплошь мужики. В ресторане к тебе подойдёт официантка; а за столами будут есть свинину в горчице мужики. В больнице женщина перевяжет тебе руку; но руководить, как и что перевязывать, будет мужик.

Девочкам больше не бинтуют ступни ради «крошечной ножки»… Нет больше «подчинись небесам и прими судьбу». Но что досталось женщинам, которых Мао привлёк на свою сторону обещанием, мол, им будет «принадлежать половина неба»… пренебрежение, использование.

Девочкой тебе говорят, что она «тысяча унций золота»… но мальчик окажется «десятью тысячами унций золота». Девушкой, которая в конце концов выйдет замуж, и тем не принесёт семье никакой выгоды, тебе будут долбить, что, мол, она «пролитая вода». Невестой ты будешь знать, восходя на брачное ложе, что «…если женщина вышла замуж за петуха, пусть ведёт себя как курица; если вышла замуж за пса, пусть ведёт себя как сука».

Жизнь женщины в Китае — это невидимое касание, молчаливое слово, опущенные глаза, походка на цыпочках. Это равенство, которое никогда не достигнет гао-чао…отметки «прилива».

Он видит её отражение в зеркале заднего вида. Виском упёрлась в окно… волосы сверкают кукурузной желтизной. Когда китайская женщина плачет, кажется, что сейчас расколется мир. Но эта женщина плачет беззвучно. Словно каждая слезинка обходится ей очень дорого.

Пиао знает только один способ примирения со смертью — выставить её на всеобщее обозрение. Выблевать её, будто ты переел утятины или сладко-подгнившей свинины. Ты выблёвываешь её ради собственного здоровья.

Он не скрывает ни одной подробности. Она этого заслужила, и утраченная жизнь её ребёнка — тоже. Из-под своего сидения он вытаскивает тяжёлый коричневый конверт с яростно резкими чёрно-белыми фотографиями. Смотрит в зеркало, как она изучает снимки 25x20 через дымку слёз. Снимки рваной, изничтоженной, выброшенной плоти. Она сказала лишь одно слово…

— Бобби.

Его хватило.

В вестибюле отеля Цзин Цзян толпятся американцы в полосатых футболках и штанах в клетку. Оплывшие мужики с медвежьими плечами увешаны странными чёрными фотоаппаратами и морщинистыми женщинами с губами-ниточками, чьи волосы висят плетьми, а рты вечно шевелятся. Пиао и Яобань проталкиваются через них к лифту, следом за Барбарой. Те пахнут сладким сиропом и пылью, щедрыми пенсиями и прописанными лекарствами. Пиао сминает пачку и суёт в карман. Вот и кончился «Панда Бренд». Бедный он несчастный, завтра придётся снова курить местное говно.

— А старший следователь отдела по расследованию убийств — это хорошо? Вы хороший специалист?

Это первые слова, которые он слышит от неё за последние полчаса. Глаза уже сухие, но будто размытые… почти белые. Как холодные далёкие звёзды, выдернутые из Пояса Ориона. Пиао выдыхает.

— Хороший? — Из его ноздрей вьётся дым. — Это зависит от того, что вы понимаете под хорошим. Хороший в Вашингтоне может оказаться полным говном в Пекине. Полное говно в Пекине может неплохо справиться здесь, в Шанхае.

— Так вы хороший специалист?

В её голосе звенит сталь. Глаза темнеют до цвета гранита. Дёргается, открываясь, дверь лифта.

— Лучше меня вам никого не найти.

Она выходит в коридор. Пиао сзади разглядывает её ноги.

В комнате 201 тепло, но пробирает холодная дрожь, будто ты спрятался под крылом громадного необъяснимого чудовища. Барбара сидит на кровати, сложив под собой ноги, будто грациозная газель. Голова опущена. Волосы золотой занавесью прикрывают глаза, прячут мысли. Яобань стоит у окна, ковыряется в носу, в зубах, чешет жопу. За столом Пиао читает доклад по Бобби, письма и открытки погибшего сына. На это уходит сорок пять минут. Две тысячи семьсот секунд без сигареты. Изредка он подходит к окну, вплотную к Шишке… с открыткой в руке он вглядывается в городскую версию горизонта. Солнце стоит высоко, жёлтые иглы домов держат простыню бесцветного неба. Когда старший следователь закрывает доклад, Барбара поднимает голову.

— Что скажете?

Пиао вздрагивает. Он ненавидит давать быстрые оценки. Он расследует убийства. Это строители быстро всё решают. Портные тоже. А вот детективы… их слова должны быть взвешены на аптекарских весах, с точностью до тысячных.

— Думаю, у вашего сына был враг с длинной тенью, и в нём разгадка этой тайны. В нашей стране несложно похитить человека, но стереть его жизнь, вырвать каждый след его существования — совсем другое дело. Для таких задач нужны связи в Лусиншэ, в БОБ, в Службе Внутренней Безопасности… так что это другое дело, да. Надо сидеть высоко наверху, быть во власти.

Пиао бродит по комнате. Выводы из его собственных слов заставляют его подойти к кровати.

— Вы говорите, что тут заговор… вы говорите, что мне трахают мозги с той минуты, как я сошла с самолёта?

Да, тебе трахают мозги. Этот процесс уже стал системой. Тот, кто отправил тебя к Юню с его гордыми речами, чётко знал, что делает. Замести грязь под ковёр. Детектив, который не нашёл бы собственный хуй в штанах… ацзен-чу, не способный арестовать суку в течке. Да, тебе трахают мозги… на самом высоком уровне.

Пиао кивает. Разворачивается. Снова идёт к окну. Он сознаёт, что эта женщина готова содрать всю кожу со змеи, и ей плевать на кровь на полу. Под глазами старшего следователя начинает пульсировать боль. Хватит. Пора уже докопаться до правды. Проведя рукой по оконной раме, он ощущает потёки краски на краях. Небрежная работа… как он ненавидит небрежную работу. Пиао втыкает ноготь в одну такую оплывшую слезинку, оставляя серп отпечатка… к ногтю прилипает белое. Красили недавно.

— Яобань.