Глаз дракона
Шрифт:
Шишка идёт за Пиао к двери и в коридор. Коридорный тут недалеко, через несколько дверей. Старший следователь кивает в его направлении, и Яобань хватает его за локоть, прибивая все жалобы отблеском красно-золотого жетона. Яобань вытаскивает из кармана паренька могучую связку ключей и заставляет показать, какие из них подходят к дверям по соседству от номера 201. Дублёными костяшками пальцев Шишка осторожно стучит в каждую дверь прежде, чем открыть. Ему не отвечают. Комнаты пусты. Пиао хватает тридцать секунд, чтобы всё выяснить, запереть двери и вернуться к Барбаре.
— Что это было?
Она слезла с кровати. Что-то в её походке напоминает Пиао качающийся тростник на берегу реки. В этом он не специалист… много лет прошло с тех пор, как он видел тростник на берегу. И уже восемнадцать месяцев он даже не смотрел на женщин.
— Я проверял, что ремонт делали только в этой комнате, где жил ваш сын.
— И?
Он идёт мимо неё в ванную. Она следует за ним, оправляя юбку, заглядывает ему в лицо.
— И?
Снова она хочет слов, ещё не взвешенных, не отмеренных, ещё не выбитых на камне. Ему от этого сильно неуютно, будто его душат.
— Я убеждён. Тут вдумчиво поработали. Проверим, насколько.
Пиао вытаскивает боковую панель ванны. Яобань опускается на колени, чтобы помочь, пыхтит… пот буквально течёт у него по лбу.
— Очень сложно вытравить все-все улики…
Панель выколупнута, старший следователь принимается вывинчивать сифон.
— …потому что улики остаются везде. Человек оставляет следы, что-нибудь всегда остаётся…
Труба, ржавая сталь, осыпающаяся краска… со звоном падает на пол. Плеснула вода. Разливается тяжёлая канализационная вонь.
— …люди, слизняки, разница минимальна. И те и те всегда оставляют за собой полосу слизи…
Пока Яобань с ворчанием поднимается, Пиао вытряхивает трубу в миску.
— …проверь другую комнату.
Шишка кивает, вываливается из ванной, своими граблеподобными руками разминая спину. Старший следователь закатывает рукава и промывает сифон потоком холодной воды. Комок слизи высовывается с нижней стороны. Слипшиеся волосы, горелые спички, обрезки ногтей, бычки сигарет. Пальцами он вытаскивает комок, раскатывает его. Вонь разливается по комнате. Желчь подходит к горлу Барбары, она автоматически руками зажимает рот… прячет губы за решёткой побелевших костяшек и ногтей в розовом лаке. Но занятие Пиао так притягивает её, что интерес удерживает тошноту на расстоянии.
Взяв в каждую руку по карандашу, тот медленно перебирает массу. Разделяет на мелкие кусочки. Обнажает волокнистые внутренности.
— Господи, — слышит он вздох Барбары над плечом. Толстый слой золотистых волос обнаруживается среди чёрных. Богатая жила волос Бобби, американское золото… в мешанине местных, уверенно чёрных. Пиао убирает образец волос в целлофановый пакет и закрывает его. Пинцетом достаёт другие объекты из волосяного комка и отправляет их в другой пакет.
— Что-нибудь всегда остаётся, — выдыхает он.
Потом он идёт в спальню, где его встречает жопа Яобаня, выпучивающаяся из-под кровати. Если бы жопу можно было продать по цене свинины, Шишка сидел бы на целом состоянии.
— Как результаты?
Яобань садится, как Будда, смахивает пыль с кителя, пуговицы рубашки вот-вот выскочат из дырок.
— Один презерватив, использованный. Три таракана, мёртвые. Минимум сотня сигаретных бычков, только подслушивающих устройств ни хуя нет. Шестое Бюро не следило за этим вай-го-жэнь. Не похоже, чтобы они прорабатывали эту комнату. И уборщики тоже не отличились усердием.
— Уверен?
— Так же, как мой живот уверен, что пора подкрепиться.
Уверенней быть нельзя. Пиао возвращается к окну. Город движется. Медленные струйки бликующих стёкол выезжают из тени. Снова он выглядывает парк Хуанпу… причал речных путешествий, зная, что невозможно увидеть его из комнаты 201. Снова он перечитывает две открытки от Бобби. Да, так и есть. Без сомнения. Когда светит солнце, ничего больше не остаётся.
Вид, о котором он писал, нельзя было увидеть из окон номера 201. И из любой другой комнаты отеля Цзин Цзян тоже. Когда Бобби Хейес писал эти открытки, он сидел в другой комнате, в другой части города… и смотрел на совсем другой вид из окна.
Тёплые пальцы зарываются в холодную воду. Она держит клок волос Бобби, вьющихся в струе.
— У вас есть дети?
Он еле слышит её через шум воды.
— Нет. У меня была жена, но детей не завели.
Она чуть поворачивается к нему. Слёзы, одна за другой, текут по щеке.
— И не надо. Так больно их терять. Лучше уж совсем не иметь.
— Но сколько воспоминаний осталось вам…
Барбара поворачивает ручку крана, оборачивается к нему. Вытирает руки и заворачивает ком волос в платок. Глубина молчания подобна ножу, прижатому к горлу Пиао.
— Воспоминания…
Пиао думает, что ни разу в жизни не слышал слова, сказанного с такой тоской.
— Извините, — говорит он, выводя её из ванной. Рука её холодна, как лёд.
Ресторан в отеле закрыт, но красно-золотой значок Пиао открывает им двери; доллары Барбары обеспечивают кофе… горький и еле тёплый.
— Вы знали своего сына?
Барбара закуривает. Она сидит так близко, что он вдыхает дым, запах кожи и мёда. Он отдал бы средний палец за одну-единственную американскую сигарету.
— Мне кажется, да…
Она так решительно втягивает в рот длинный фильтр, словно это спасательный трос. Кончик сигареты разгорается до цвета зрелого мандарина.
— …я знаю, что он всегда ненавидел носить памперсы… моментально их с себя стягивал. Когда ему было шесть, у него была аллергия на арахис. Я дважды отвозила его в больницу. Когда ему было восемь, от нас ушёл отец. Я знаю, что Бобби это тяжело далось, но мы никогда об этом не говорили. Знаю, что в десять лет, когда он нашёл в саду дедушки наконечник стрелы Чероки, он решил стать археологом…