Глаз урагана
Шрифт:
Кто сказал, что оно проходит безвозвратно? Ложь. Мысленно можно возвратиться куда угодно. Например, в комнату студенческого общежития, временно предоставленного молодому преподавателю информатики, угодившему сюда стараниями комиссии по распределению. Верещагин проживал в общежитии один, занимая одно из трех койко-мест, отчаянно скучая, временами голодая и убивая время с помощью отечественного магнитофона «Маяк». Магнитофон был установлен таким образом, чтобы дотягиваться до замызганных тумблеров и клавиш прямо с кровати. Верещагин дотягивался, вновь и вновь запуская «Imagine». До новогоднего боя курантов оставалось часа четыре,
Верещагин завздыхал, заерзал, зачем-то перемотал пленку и врубил «Юрай Хип», хотя слушать в одиночестве их «July Morning» было так же тягостно, как ленноновские заклинания. Надо встать, побриться, принять душ и выйти на улицу, сказал себе Верещагин. Подойти к какой-нибудь девушке и заявить напрямик: так, мол, и так, Новый год на носу, а встречать его не с кем, поскольку преподавателю веселиться в студенческой компании не пристало. Айда ко мне в гости? Девушка поймет его состояние, девушка поупирается немного для приличия и скажет…
– Здрасьте. Что это вы один как перс?
– Перст, – машинально поправил Верещагин и захлопал глазами, не веря в реальность представшего перед ним видения. Как будто невесть откуда взявшийся ангел в форточку запорхнул и замер посреди комнаты, приняв облик одной из самых красивых девчонок факультета ЭВМ, Натальи Чепурной.
– Что такое «перст»? – спросила она.
Вместо того чтобы ответить, Верещагин показал палец. Много лет подряд он натыкался в книгах на штампованную фразу про язык, прилипший к гортани. Это был именно такой случай. Верещагин уже догадался принять сидячую позу и кое-как пригладить растрепанную шевелюру, а язык по-прежнему отказывался произносить внятные звуки.
– А я думала, перс, – призналась Наташа и отвернулась, давая понять, что неприлично сидеть с отвалившейся челюстью в присутствии дамы.
– Нет, – выдавил из себя Верещагин. – Один как палец.
– А почему?
– Не знаю. Может, потому что обычно пальцы вместе держат… или в кулаки сжимают.
Наташа улыбнулась, склонив голову таким образом, что каштановые волосы заструились по ее плечу блестящим шелком.
– Я не про палец, – сказала она. – Я про вас. Почему вы до сих пор один сидите?
– А с кем мне сидеть? – ухмыльнулся Верещагин, заподозрил, что выглядит полным идиотом, нахмурился и выключил магнитофон.
– Ну, не знаю… С преподавателями. Или дома. Вы женаты?
– Нет, – поспешил отвергнуть последнее предположение Верещагин. – Я не женат. А дом мой далековато отсюда. Не наездишься. Тем более во время сессии.
Заложив руки за спину, Наташа качнулась с каблука на носок и обратно.
– Ничего, – сказала она, – вот женитесь, и все образуется. Вам ведь, как молодому специалисту, квартира положена?
– Положена, – подтвердил Верещагин. – Но жениться молодых специалистов никто не принуждает. А вы… – Он хотел спросить: «А вы замужем?», однако вовремя придержал язык и приготовился задать другой вопрос. – А вы… – Верещагин снова умолк, чувствуя, что краснеет. Не спрашивать же девушку, зачем она пришла к нему. Это чересчур бестактно. Собравшись с мыслями, он,
– Временно, – сказала Наташа.
– Ясно, – кивнул Верещагин, не понимая, что значит временно.
– С родителями поссорилась.
– Это плохо.
– Нормально.
Когда они умолкали, Верещагин чувствовал себя так, словно взвалил на плечи шкаф.
– Тебя, наверное, за стульями прислали? – спохватился он. – Или за посудой?
– Никто меня никуда не послал. – В прищуренных Наташиных глазах сверкнули негодующие огоньки. – Я сама кого хочешь… – Осекшись, она снова улыбнулась. – К вам это не относится.
«Гнать ее надо, – решил Верещагин. – Еще чего доброго кто-нибудь припрется и увидит меня наедине со студенткой. За подобные штучки по головке не погладят. Пойдут сплетни, поползут слухи. Вышибут с кафедры в два счета».
– Скоро Новый год, – брякнул он, наливаясь багрянцем.
– Да? – засмеялась Наташа. – Спасибо, что подсказали. – Она опять прищурилась. – Тогда, может, отпразднуем это дело?
Верещагин был вынужден схватиться за спинку кровати, словно его ударили по ногам, а заодно огрели по затылку чем-то увесистым.
– Нельзя, – донесся до него голос сквозь звон в ушах.
Вроде бы это был его собственный голос, хотя полной уверенности Верещагин не испытывал. Неужели он отказал Наташе Чепурной в ее невинной (по правде говоря, не такой уж невинной) просьбе? Наташе, которая в своих вполне земных джинсах, заправленных в сапоги, и в простенькой полосатой кофточке под распахнутым пальтецом выглядела если не небесным созданием, то уж никак не студенткой третьего курса. Прежде Верещагин всегда замечал ее в аудитории, не мог не заметить, но глядел на Наташу, как глядят на далекую холодную звезду. Загадывай желание, не загадывай, а прочертит небо и исчезнет – глазом моргнуть не успеешь. И вдруг она оказалась на расстоянии вытянутой руки. Как тут не потерять дар речи вместе с остальными дарами заодно?
– Нельзя, – повторил Верещагин, совместив в этом коротком слове взрослую решимость с детским отчаянием.
– Нет? – вскинула брови Наташа. – Почему?
– Потому что ты должна встречать Новый год со сверстниками.
– Должна? Никому я ничего не должна. Если вас компрометирует мое присутствие, то я могу уйти. – Наташа приготовилась развернуться на каблуках. – Спасибо этому дому, пойду к другому.
– Постойте. – Подпрыгнувший, как на батуте, Верещагин преградил путь к двери. – Конечно, оставайтесь. Никто вас не гонит.
– Спасибо, вы очень любезны, – сделала шутливый реверанс Наташа. – Это так приятно, когда никто никуда не гонит.
Верещагин, помимо воли, улыбнулся. Его улыбка расширялась, расширялась и, наконец, разошлась до такой степени, что заныли челюсти. Впору было сравнивать себя с осклабившейся акулой, да только никого глотать Верещагин не помышлял. Он сам стремился быть проглоченным, готов был сгинуть раз и навсегда, без остатка.
Приняв у Наташи небрежно сброшенное пальто, он развил кипучую деятельность, от которой затрепетали страницы раскрытых книг и задребезжала кухонная утварь. Слетела со стола посторонняя дребедень, распласталась на нем шуршащая, отдающая химией клеенка, поверх нее возникла нехитрая снедь, дополненная бутылкой вина, а завершилась сервировка раскладыванием вилок и ложек, предварительно протертых клочками газеты.