Глиняный папуас (сборник)
Шрифт:
— Ну а если попадется кость или предмет… Ну как бы это сказать. Ну, предмет, попавший… вернее, прилетевший к нам оттуда… — Виктор Марсианин показал пальцем па потолок. — Ну, из космоса. Вы же не уничтожите его ради своего принципа?
— Товарищ Корнеев!
— Простите. Марсианин. Виктор Марсианин!
— Корнеев. Все-таки Корнеев. Я ведь разговариваю с живым человеком, а не с персонажем из детской книги. Так вот, товарищ Корнеев, если мне попадется сомнительная находка вроде черепа, который якобы нашел Ветров, я не буду кричать об этом, а обращусь к врачу —
10
Он думал о том, что теперь ему уже не с кем будет перекинуться словом. Докучливый Собеседник молчал. Он молчал так, как умеют молчать только вещи. Кончилась его программа. И искусственный циник теперь валялся в пыли, как ненужный хлам.
Под конец он стал заговариваться. Он заболел манией величия. Он стал утверждать, что он не механизм, а настоящее живое «я», «я» физиолога Рата, да, самого Рата, умудрившегося каким-то образом опровергнуть логику всего существующего. Рат остался дома и одновременно отправил себя в экспедицию.
Утверждая и настаивая, Собеседник уверял, что он говорит правду. Эта правда, уверял он, самая сложная правда из всех истин. И то, что она не в ладу с логикой, это ничего, тем хуже для логики. И при этом он смеялся то ли над тобой, Путешественник, то ли над истиной, то ли над самим собой, то ли над своим духовным двойником, двойником, сумевшим смастерить его. В складе ума, в манере произносить слова, в неповторимых интонациях голоса чувствовалось что-то очень знакомое. В Собеседнике действительно было много сходства с физиологом Ратом.
Путешественник знал Рата с детства. Они воспитывались в одном интернате. Вместе учились. Рат поражал всех силой и гибкостью своего ума. Но что-то атавистически упрощенное было в этом озлобленном эгоцентрическом уме, напоминавшем о далеких временах, когда эгоцентризм и недоброжелательность не были редкостью. Еще в средней школе Ратом овладела идея репродуцировать свое «я», размножить его, с тем чтобы преодолеть время. Педагоги снисходительно улыбались. Они не видели ничего опасного в затее школьника, мечтавшего о невозможном. Правда, один из учителей однажды сказал Рату, сказал громко, так, чтобы слышали и другие:
— Личность не нуждается в репродукции. Смысл каждой личности — в ее неповторимости. То, что повторимо, — то уже не личность. В вашем желании есть нечто абсурдное. Размноженное «я» будет уже «не-я».
— А физиологическая кибернетика, — спросил Рат, — разве для нее это недостижимо?
— У кибернетики другие задачи, — ответил педагог.
В те годы кибернетика завладела всеми творческими и любознательными умами. Одно грандиозное открытие следовало за другим. Наука набирала скорость. Огромная армия ученых изучала мозг с необычной целью: чтобы, выведав тайны природы, самим создать нечто умеющее мыслить.
Философы выражали свое сомнение. Мозг, утверждали они, это создание истории и общества, а не только природы. Сознание и мысль нельзя механически оторвать от личности и от общества. Личность неповторима. Машина же никогда не станет личностью. Для
Рат стал физиологом и кибернетиком еще на школьной скамье. Его ученическая статья была опубликована в физиологическом журнале с послесловием великого ученого Шина. Сам Шин, величайший знаток мозга, признал идею юного Рата оригинальной, хотя и несколько наивной.
Рат писал (о, как эти строчки походили на него самого, самовлюбленного человека): «Освободить мысль от эмоций — это главное. Безэмоциональная мысль сможет бескорыстно служить нашим нуждам и желаниям. Человеку всегда мешали его эмоции, настроения, прихотливые впечатления, навязанные жизнью. Думающая машина, свободная от эмоций, будет мыслить не относительно, а абсолютно. Силе ее постижения бытия не будут мешать ни радости, ни страдания…»
Затем Рат отказался от этой идеи. Его стала преследовать другая мысль, высказанная им еще в детстве. Ему хотелось продлить свое «я», сделать себя бессмертным, впроецировать свою личность в искусно созданную машину.
Путешественник был принципиальным противником этой метафизической идеи.
Однажды на диспуте, устроенном клубом научной молодежи, он резко выступил против Рата.
— Желание Рата, по существу, нигилистично, — сказал он.
— Помилуйте, — крикнул Рат, — какой же нигилизм в желании создать нечто сложное, почти такое же сложное, как живая личность?
— И все же в этом желании скрывается нигилизм, отрицание.
— Отрицание чего? — спросил Рат.
— Отрицание всей необычайной сложности и богатства живого, думающего и чувствующего мозга, обеднение, упрощение под видом мнимой глубины.
Спор продолжался долго. И когда он кончился, и участники дискуссии стали расходиться, Рат подошел к Путешественнику и сказал своим желчным, слегка хриплым голосом:
— И все-таки я добьюсь своего. И ты об этом когда-нибудь еще вспомнишь.
Путешественник устало закрыл глаза. Реплика Рата преодолела изрядное время и еще более огромное пространство, она как бы прилетела сюда из далекого прошлого. И сейчас об этом полузабытом разговоре напоминал пришедший в негодность аппарат.
Да, теперь не с кем будет спорить и не соглашаться, одушевленный механический отрицатель теперь был не способен произнести даже самое простое из всех слов: «нет».
Он умел владеть словами. Каждая мысль вызывала противодействие в его искусственном мозгу. Отрицание… Он для этого был создан. Ну, а его создатель, физиолог и кибернетик Рат, разве он не был олицетворением отрицания? Ведь, в сущности, он жил для того, чтобы упростить, принизить, выхолостить, оскопить самое сложное и чудесное из того, что существует во Вселенной, — мозг. Своим искусственным мозгом он пытался подменить и отрицать самое естественное из всего естественного — мысль… Мысль гуманистична по своей природе, ее нельзя оторвать от чувства, от всей красоты бытия, которое открывается человеческому сознанию, а машина, как бы она ни была умна, всегда будет бесконечно беднее и примитивнее человека…