Глориана
Шрифт:
Нас urget lupus, hoc canis angit, сказал старый поэт Гораций — так и я попалась между волком и собакой.
— Не зря его назвали волком». Ваше Величество, — взволнованно продолжал мой лорд, — ибо, если мерзкая тварь коварно подкрадывается, чтоб укусить, под покровом доброты Вашего Величества…
Говард и Ноллис, Уорвик и Радклифф, Берли и Роберт, братья Пембруки, Саутгемптон и Кемберленд — все разинули рты, как деревенские актеры, забывшие свою реплику. Я не дышала.
Кто возьмет решение на себя, кто мне поможет?
— Мой лорд?
Он сжал мою простертую руку, прижал к губам, покрыл торопливыми поцелуями.
— Ваше Величество полностью доверяли ему, а он тем временем злоумышлял против вас…
Кому я доверяла? Я тоскливо оглядела моих верных лордов, кузенов, придворных. Господи, когда же воцарится мир, когда же воцарится покой?
— О ком вы, мой лорд?
— О волке, дражайшая миледи, и о том, кто натравил его на вас, — о короле Испанском!
И вот мы прощаемся с Теобалдсом, возчики и грузчики пыхтят и бранятся, мулы спотыкаются под кое-как собранной поклажей, тщательно составленные кровати разобраны на доски и перекладины, и каждую вилку и ложку, каждую брошку и пряжку, каждый сапог и башмак нужно упаковать и отправить в Лондон, где мы переждем неприятности. Пока мужчины во дворе переругиваются, а девицы в доме носятся туда-сюда, я созвала военный совет, чтобы обсудить известия. Мой лорд в своей стихии. Сверкая глазами, поминутно меняясь в лице, он смеется, вскакивает, садится, словно места себе не находит.
— Пока вы, сони, грелись на солнышке, — вопиет он, — я бдел и стерег ради Ее Величества и Англии. Мой Энтони, — он не удержался, важно поклонился мне, — старший Бэкон, коего Ваше Величество столь недооценивает, сплел мне такую паутину слежки, что и муха не пролетит. И мы таки поймали ядовитую тварь!
Я больше не могла терпеть.
— Кто? Что? Говорите!
— Ваш секретарь знает, — мой лорд кивнул на Роберта, бледного, сидящего в спокойной позе, но, как и все, взволнованного, — что было решено следить за домом дона Антонио и его приближенными португальцами, дабы испанцы не похитили его или не убили здесь, в Лондоне, как Вильгельма Молчаливого в Голландии и как многократно пытались убить вас руками северных графов, итальянца Ридольфи, предателей Трокмортона и Бабингтона.
— Господи, что вы меня мучите? Чего ради ворошите прошлое? (Напоминаете про эти страхи, эти муки, эти бессонные ночи, вы же сами помогли мне их пережить, о мой лорд, мой лорд, что происходит, что вы, со мной творите?) К делу!
Его лицо вспыхнуло.
— Что ж, тогда к делу, мадам! — сердито сказал он. — Двух слуг дона Антонио заподозрили, что они подкуплены испанцами и состоят в заговоре против хозяина, их взяли — сэр Роберт знает! (Роберт снова безмолвно кивнул.) и подвергли подвешению, они полностью и добровольно сознались.
Подвешению? Помилуй, Боже. Пытка неописуемая, подвешивают за связанные сзади руки, а затем — Иисусе, выговорить трудно! — когда после многочасовых мук сознание милостиво покидает страдальца, его спускают, приводят в чувство, и все начинается снова.
Я вышла из себя:
— И что они сказали, милорд?
Он ликовал, как школьник, подставивший под розги главного врага.
— Они сознались, что покушались не на дона Антонио, а их мишенью были вы, мадам, и что агенты короля Филиппа подкупили вашего врача, этого еврея Лопеса, чтобы вас отравить.
Лопес — lupus [6] .
Волк.
Вот на что он намекал.
Но мой Лопес, который лечил Робина, поддерживал жизнь Уолсингема, когда природа от того отступила, заботливо смягчал последние муки бедного Хаттона, когда тот гнил заживо… Лопес?
Если я хоть что-то понимаю в людях, он не предатель, не отравитель!
Слезы хлынули неудержимо.
— Этим негодным слугам вывернули руки?
Да под такой пыткой вам скажут что угодно, обвинят кого угодно! Безрассудный юнец, у вас нет ничего против доктора! Вы ничего не докажете! Я знаю, он невиновен!
6
Волк (лат.).
Надо было догадаться, что противодействие только раззадорит моего лорда. Я пыталась обуздать его, назначила Роберта и Берли допросить Лопеса вместе с ним.
— Ваше Величество, он невиновен, никакого заговора нет, — уверял меня Берли после долгих часов допроса.
— Мадам, вас обманывают! — настаивал мой лорд и вознамерился это доказать.
Итак, пробудился старый испанский страх, и теперь страхи и заговоры плодились быстрее скорпионов. Пока жив был Уолсингем, нити его паутины были так прочны, что, если ловилась муха, если билась оса, если кому-то отрывали лапки и крылышки, даже если рабочая пчела, вылетев из улья, исчезала невесть куда, я этого не слышала, не замечала. Теперь выползло наружу что-то склизкое, мерзкое, непонятное, мутило липкий ил, испускало зловонные вредоносные пары. В начале лета довольно странно погиб один сочинитель пьес.
— Марло, с дозволения Вашего Величества, — в Детфордской таверне, во время ссоры из-за счета, — доложил лорд Бакхерст, мой новый тайный советник, боевой, но сдержанный. — И драка, и поножовщина — пустяки, но как бы не было за этим чего. (Боже, опять заговор?) Убитый молодой человек уже был взят на заметку, лорд Берли распорядился допросить его в Звездной палате.
— И?..
Бакхерст брезгливо сморщил длинный нос:
— Мужеложец он был, мадам, да еще этим бравировал, хвастался, мол, мальчиков с ним лучше не оставлять. Вообще скользкий тип — вроде бы он Марло, а назывался то Марли, то Морли, Марлин, Мерлин — одно слово, мерзкий…
— Хватит каламбурить, сэр! Ближе к сути!
Он склонил голову. По его знаку мне подали пергамент. Я пробежала глазами строки:
Кристоферу Марло, сочинителю пьес, перед Звездной палатой Ее Величества надлежит ответить за вменяемые ему речения, а именно:
Во-первых, что религию выдумали, дабы держать людей в страхе.
Во-вторых, что Христос был ублюдок, а его мать — шлюха.
В-третьих, что Иисус держал в любовниках Иоанна Крестителя.
В-четвертых, что все, кто не любит табак и мальчиков, глупцы».
Я глазам не верила — что за богохульство!
И неприкрытая содомия вдобавок, если я что-нибудь в этом понимаю, так и слышится скулеж пухлозадого Ганимеда.
В то лето в Лондоне скулили и другие. Еще одного грамотея, сочинителя для сцены, взяли по делу Марло и допросили. Кид, как его, Фрэнсис? Нет, Томас. С ним наш главный палач Топклифф чуток перестарался, а тот возьми да умри под пыткой. Бедняга только в том и провинился, что снимал комнату пополам с коллегой. Но и пытками не вырвали у него темных тайн жизни и смерти Марло. Он клялся, что тот был благонамеренный горожанин и никакого злого умысла против меня не существует.