Глоток дождя
Шрифт:
Поблизости затренькал телефон.
Андрей изумленно присвистнул.
— Ты на самом деле солидно обосновался.
— Здесь живет русский офицер из комендатуры.
— Вот как?
— Не надо удивляться. У этого русского есть коммерческие склонности, а деловые люди быстро сходятся.
Андрей перевел Кунерта в комнату, в которой находился телефон. Набрал номер Грошева. Бандит со странным в его положении любопытством наблюдал за Андреем.
— Митрохин слушает!
— Здравствуй, это Черняк.
На другом конце провода небольшая заминка.
— Андрей?
— Да!
— У Борисова!?
— Да-да, наверное. Здесь Кунерт. Приезжай с людьми. К дому подходите со стороны сада...
Андрей распахнул окно, присел в пол-оборота на подоконник.
— Где Рита?
Кунерт затравленно молчал, начиная понимать подлинную суть происходящего.
На газоне возле дома появились Митрохин и незнакомый парень.
— Вылезай! — Андрей отошел от окна.
Кунерт, стараясь не задеть перевязанную руку, неловко взгромоздился на подоконник и тяжело спрыгнул вниз. Парень деловито обыскал Кунерта и повел его прочь от дома, подталкивая в спину.
Андрей передал Митрохину портфель Кунерта, соскочил с подоконника на землю.
— Польский товарищ, — кивнул на парня Митрохин. — Несколько ночей мерзли вместе — поджидали Кунерта, побратались. Вот, оказывается, у кого отсиживался бандит...
— Слушай: мне и Внуку поручена ликвидация Кунерта. Доктора нервируют конкуренты...
— Работа движется к концу. Грошев ждет от тебя новой информации и личной встречи.
— Я оторвался от Внука на свой страх и риск. Сейчас возвращаюсь к Квачу. Если сможете избавить меня на несколько часов от Внука — встретимся.
— Постараемся, — заверил Митрохин.
...Через сорок минут Черняк занял свой пост в комиссионном магазине. Квач словно и не заметил отсутствия Андрея. Торговля шла споро.
Андрей хотел было уже покинуть пост, как вдруг ему почудился знакомый голос.
— Что нового, Ягеллон?
Скороговорка Квача:
— К сожалению, ничего. Никаких поступлений. Фарфор снова в цене, и знающие люди несут его только в крайней нужде.
— Что-то желтый ты сегодня, как японец. Нездоровится?
— Да-да, чувствую себя неважно. — Квач помялся. — Хронический гастрит — результат пренебрежения к еде.
— Питайся у Зелинского. — Андрей узнал в парне шофера автофургона. — Он готовит на людей без желудков!
Квач залился тонким булькающим смехом. В этот же момент в магазин вплыла Каркачева, в той же гимнастерке, в какой Черняк ее впервые увидел. Она прорезала толпу и остановилась перед конторкой, рядом с Голейшей, терпеливо дожидаясь, когда у Квача пройдет приступ смеха.
— Пришла попрощаться, Ягеллон Ягеллонович. Через день-два уезжаю. Тысячу раз спасибо вам за помощь. Все напрасно!
— Искренне сочувствую, пани.
Нарцисса Викторовна смахнула слезинку.
— До мельчайших подробностей знаю: в каких казематах хранились сокровища, кто присматривал за ними, кто паковал их перед последней дорогой. Я могу сосчитать каждый гвоздик, вбитый в ящики, могу проследить каждый оборот колес, уносивших шедевры к злодейскому огню. Вчера я вернулась из Инстербурга, там в лагере для военнопленных нашли конвойных, сопровождавших грузовики. Они все подтвердили.
— Сочувствую вашему горю! — воскликнул Квач. — Уничтожать предметы искусства — варварство!
Глубоко вздохнув, Нарцисса Викторовна направилась к выходу. Голейша спросил Квача:
— Ты действительно помогал этой русской?
Квач сконфуженно забормотал, словно его уличили в дурном поступке:
— Что вы? Какая помощь? Я только рассказал ей о том, что знаю.
Квач был взбудоражен разговором с Каркачевой, на лице его выступили красные пятна. Он поторопился отделаться от Голейши и, усадив за конторку приказчика, пригласил Черняка перекусить. Выпив «Мартеля», Ягеллон Ягеллонович признался:
— Взвинтила меня эта пани. Она надеялась, хотя надежды были напрасными. Я сопровождал эти грузовики как специалист по антикварным вещам и, простите за откровенность, надеялся эвакуироваться в Германию вместе с грузом.
— И что же?
— Тяжело вспоминать! Вдоль дороги начали рваться снаряды. Охрана разбежалась. Человек я невоенный, и был напуган, забился в кусты. Это моя мука, я не хотел бы видеть того, чему стал свидетелем. Из зарослей выскочили люди в пятнистых маскхалатах и открыли огонь по бензобакам. Два грузовика окутались дымом. Ваш спутник — Внук — вскарабкался на третий и разбил несколько ящиков. Посыпались золотые коллекционные монеты, заблистали оклады икон. Начался грабеж: ящики вспарывали, в огонь летели картины голландских и французских мастеров, хрустел фарфор. Только золото, все другое — в пылающие струи бензина. То, что мне удалось собрать сейчас — крохи в сравнении с утраченным.
— Жалеешь, что тогда не поживился? — грубо спросил Черняк.
— Вы ошибаетесь! Несправедливо обвинять меня в этом! Тогда мне казалось, что в тартарары рушится весь мир. Я был парализован, и, когда на меня наткнулся Доктор, я выполнил его приказ следовать за ними. Подчиняться — удел слабых.
— Ты, Квач, напоминаешь мне кирпичную трубу с трещиной посередине. Небольшое сотрясение — и все развалится.
— Страшная, но верная картина, — прошептал Квач. — Вы угадали самую главную мою беду. Извините за откровенность, я постоянно ощущаю за собой слежку, и выхода нет — все заколочено наглухо!..
Где-то во внутренних помещениях дома раздался грохот падающей мебели, потом к гостиной приблизился стук шагов.
— Вот вы где, — подсел к столу Внук. — Ублажаете душу деликатными беседами. Квач, плесни!
Выпив коньяк, Внук велел Квачу не отлучаться, а Черняку сказал:
— Кастет прячется от нас, то есть пошел ва-банк. Кто-то из этих городских бездельников знает, где он. Пора наводить шмон!
Они вышли на рыночную площадь. Внук вел себя уверенно: как истый фланер подмигивал встречным девицам, брезгливо отпихивал от себя растрепанных мужиков с мешками и торбами. Он не спешил, хотя день не располагал к ленивым прогулкам: накрапывал дождь.