Глоток дождя
Шрифт:
— Будто треснула ветка — хрясть! — и нет человека...
Кунерт услышал его слова, скривился.
— Ты, Марек, знаешь свое дело! Только не вешай слюни на каждый труп.
Он говорил еще что-то, но его слова тонули в пьяном гаме. Желая, чтобы слышали все, возбужденный Внук кричал Борусевичу, притулившемуся в углу:
— А теперь к шлюхам! Слышишь, соха? К шлюхам!
Демонстративно не замечая выкриков, Доктор удалился на свою половину. Рита подсела к Кунерту, обняла за плечи, но тот равнодушно отмахнулся:
— Отстань!
Аккомпанируя ударами ладоней
— Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету...
Рита подхватила:
— Ночью нас никто не встретит...
Иона, выцедив последние капли, сказал ни к кому не обращаясь:
— Покурить бы сейчас у моего дома, в Святой Воле. Недолго, одну самокрутку. В далекости бухает церковный колокол, мычит скотина, пахнет из избы сметанным пирогом...
— Ты, грязный старик, ты еще веришь, что это будет? — Кунерт толкнул Иону в спину. — Никому не уйти! Никому!
— Что с тобой, Кастет? Ты не того? — Внук покрутил пальцем у виска.
Кунерт, словно не слышал его, пьяно качал головой и монотонно повторял, как заигранная грампластинка:
— Не то мы делаем, не то... Все бесполезно, от начала до конца...
— Что бесполезно? — подсел к нему Внук.
Кунерт встряхнул головой, погрозил пальцем:
— Ты думаешь, я пьян? Я хочу спать, и только. Я вот вспомнил Штутгоф... Ты не забыл, как мы развлекались?.. Выстраивали в шеренгу заключенных, ты облюбовал жертву, сбивал с нее шапочку... Ветер там подловатый, морской... Лагерник, нарушив ранжир, бежал за ней, а мы спускали собак... Кажется, за это тебя возвели в капо?
— Ты не уедай, Кастет, дохлый номер! Штутгоф — это Штутгоф! — Внук провел рукой по горлу. — Я себе не враг...
До Черняка донесся другой, высокий голос, самовлюбленно переливающийся, будто любующийся собой:
— ...Где-то в тридцать восьмом-тридцать девятом году немцы механизировали свои тюрьмы — ввели гильотины...
— Как ты сказал? Гильотины? — оживился Борусевич.
— Именно. Мне довелось работать на них...
— Ну и ну, — недоверчиво прищурился Борусевич. — Что же это такое?
— Проще простого! — Удков поискал кого-то глазами. — Марек, давай сюда!
— Не хочу.
— Иди, живо! — разозлился Внук.
— Нет, — боязливо улыбнулся Марек, — не хочу.
Внук схватил Марека за шею, подвел к Удкову.
— Что дальше?
— Голову на стол.
Внук схватил Марека за волосы, пригнул к доскам, усыпанным объедками и залитым самогоном.
— Все очень просто. Представьте: над столом возвышаются две параллельные стойки, с пазами. По ним скользит тяжеленный секач...
Удков провел в воздухе сверху вниз невидимые линии, и все невольно обратили на него взгляд: Борусевич недоверчиво, с полуулыбкой, Рита с детским предощущением страшного, Иона и Кунерт с пьяным безразличием.
— Осужденного раздевают по пояс и зачитывают приговор. Затем шею смертника устраивают между стойками, а самого пристегивают ремнями. Рывок рычага — и секач падает вниз! — Удков рубанул ребром ладони по шее Марека.
Марек жутко взвыл. Внук отошел, брезгливо оттирая об одежду руки, а Удков закончил:
— Дальше еще проще: голова скатывается в специальный мешок, а тело, когда прекратятся конвульсии, отстегивают и отправляют в печь...
Черняк прислушивался к пьяным признаниям бандитов и как наяву видел придорожную канаву, на которую наткнулся в дни блужданий по Восточной Пруссии: на подмерзшей земле лежали истощенные трупы в колодках-стукалках; синяя кожа тел просвечивала сквозь лохмотья; у некоторых к поясам были привязаны кружки, а у одного, неестественно маленького, поджавшего в смертный час ноги к животу, высыпалась из кармана струйка овсяных зернышек; ветер растаскивал по сторонам листки писем, фотоснимки...
Кунерт уставился на Черняка.
— А тебе показать, как действует гильотина?
— Ты пьян, — как можно спокойнее сказал Андрей. — Отправляйся спать!
— Это ты, ты мне говоришь?! — ощерился Кунерт.
Набычившись и шатаясь, он пошел на Черняка. Видя, что схватки не избежать, Андрей с разворота ударил Кунерта в солнечное сплетение. Взвизгнула Рита, кинулась к ним, но Иона перехватил ее. Кунерт ворочался на полу, пытаясь встать...
Доктор так и не вышел в «кают-компанию».
Рано утром, ни с кем не попрощавшись, Кунерт и Рита оставили бункер.
В то же утро колонисты похоронили Марека — он удавился ночью под одеялом...
7
Доктор сидел в ногах у отца, задумчиво следил, как тот жевал деснами малину. Андрей, устроившись в углу напротив, прикидывал — для чего вызвал его Доктор.
Последние дни были беспокойными для колонистов. Кунерт отказался сотрудничать с бандой и порвал все контакты с Доктором. Связь колонии с внешним миром нарушилась. Встревоженный, Доктор отдал приказ о переходе в запасной бункер — тесное, сырое убежище километрах в шести от прежнего. Для выяснения причин, побудивших Кунерта порвать с Доктором, в Зеебург был направлен Внук. Вернулся Внук из города сильно подвыпившим, но с информацией, потрясшей колонистов: Кунерт через какую-то шведскую миссию в Варшаве получил заграничные паспорта на себя и Риту и на днях собирается покинуть Польшу; он пригрозил, что выдаст колонистов властям, если Доктор будет препятствовать ему.
Пододвинув старику кружку с подслащенным кипятком, Доктор кивнул в сторону бревенчатой перегородки и сказал Андрею:
— Они думают, я читаю в душах. Только святые делают это безошибочно. Но каков Кунерт! Он начал свою игру и рискует в первую очередь нами. Надо убрать его. Ты пойдешь в Зеебург вместе с Внуком. Именно ты. Я уверен, вы сделаете все, как надо.
— Постараемся...
Доктор рукой разогнал папиросный дым перед собой.
— До вашего возвращения мы затихнем. Надеюсь на тебя... Ты-то отличный парень — с такими, как ты, я бы не знал забот. — Доктор откровенно льстил Черняку, но что-то малозаметное — тембр, артикуляция или ударение — заставили Андрея насторожиться: Доктор как будто вкладывал в эту фразу иной смысл.