Я ребенком любил большие,Медом пахнущие луга,Перелески, травы сухиеИ меж трав бычачьи рога.Каждый пыльный куст придорожныйМне кричал: «Я шучу с тобой,Обойди меня осторожноИ узнаешь, кто я такой!»Только дикий ветер осенний,Прошумев, прекращал игру, –Сердце билось еще блаженней,И я верил, что я умруНе один – с моими друзьями,С мать-и-мачехой, с лопухом,И за дальними небесамиДогадаюсь вдруг обо всем.Я за то и люблю затеиГрозовых военных забав,Что людская кровь не святееИзумрудного сока трав.
ГОРОДОК
Над
широкою рекой,Пояском-мостом перетянутой,Городок стоит небольшой,Летописцем не раз помянутый.Знаю, в этом городке –Человечья жизнь настоящая,Словно лодочка на реке,К цели ведомой уходящая.Полосатые столбыУ гауптвахты, где солдатикиПод пронзительный вой трубыМаршируют, совсем лунатики.На базаре всякий люд,Мужики, цыгане, прохожие –Покупают и продают,Проповедуют Слово Божие.В крепко слаженных домахЖдут хозяйки белые, скромные,В самаркандских цветных платках,А глаза все такие темные.Губернаторский дворецПышет светом в часы вечерние,Предводителев жеребец –Удивление всей губернии.А весной идут, таясь,На кладбище девушки с милыми,Шепчут, ластясь: «Мой яхонт-князь!» –И целуются над могилами.Крест над церковью взнесен,Символ власти ясной, Отеческой,И гудит малиновый звонРечью мудрою, человеческой.
ЛЕДОХОД
Уж одевались островаВесенней зеленью прозрачной,Но нет, изменчива Нева,Ей так легко стать снова мрачной.Взойди на мост, склони свой взгляд:Там льдины прыгают по льдинам,Зеленые, как медный яд,С ужасным шелестом змеиным.Географу, в час трудных снов,Такие тяготят сознанье –Неведомых материковМучительные очертанья.Так пахнут сыростью гриба,И неуверенно и слабо,Те потайные погреба,Где труп зарыт и бродят жабы.Река больна, река в бреду.Одни, уверены в победе,В зоологическом садуДовольны белые медведи.И знают, что один обманИх тягостное заточенье:Сам Ледовитый ОкеанИдет на их освобожденье.
ПРИРОДА
Так вот и вся она, природа,Которой дух не признает,Вот луг, где сладкий запах медаСмешался с запахом болот;Да ветра дикая заплачка,Как отдаленный вой волков;Да над сосной курчавой скачкаКаких-то пегих облаков.Я вижу тени и обличья,Я вижу, гневом обуян,Лишь скудное многоразличьеТворцом просыпанных семян.Земля, к чему шутить со мною:Одежды нищенские сбросьИ стань, как ты и есть, звездою,Огнем пронизанной насквозь!
Я И ВЫ
Да, я знаю, я Вам не пара,Я пришел из иной страны,И мне нравится не гитара,А дикарский напев зурны.Не по залам и по салонамТемным платьям и пиджакам –Я читаю стихи драконам,Водопадам и облакам.Я люблю – как араб в пустынеПрипадает к воде и пьет,А не рыцарем на картине,Что на звезды смотрит и ждет.И умру я не на постелиПри нотариусе и враче,А в какой-нибудь дикой щели,Утонувшей в густом плюще,Чтоб войти не во всем открытыйПротестантский прибранный рай,А туда, где разбойник, мытарьИ блудница крикнут: вставай!
ЗМЕЙ
Ах, иначе в былые годаКолдовала земля с небесами,Дива дивные зрелись тогда,Чуда чудные деялись сами…Позабыв
Золотую Орду,Пестрый грохот равнины китайской,Змей крылатый в пустынном садуЧасто прятался полночью майской.Только девушки видеть лунуВыходили походкою статной –Он подхватывал быстро одну,И взмывал, и стремился обратно.Как сверкал, как слепил и горелМедный панцирь под хищной луною,Как серебряным звоном летелМерный клекот над Русью лесною:«Я красавиц таких, лебедейС белизною такою молочной,Не встречал никогда и нигде,Ни в заморской стране, ни в восточной.Но еще ни одна не былаВо дворце моем пышном, в Лагоре:Умирают в пути, и телаЯ бросаю в Каспийское море.Спать на дне, средь чудовищ морских,Почему им, безумным, дороже,Чем в могучих объятьях моихНа торжественном княжеском ложе?И порой мне завидна судьбаПарня с белой пастушеской дудкойНа лугу, где девичья гурьбаТак довольна его прибауткой».Эти крики заслыша, ВольгаВыходил и поглядывал хмуро,Надевал тетиву на рогаБеловежского старого тура.
МУЖИК
В чащах, в болотах огромных,У оловянной реки,В срубах мохнатых и темныхСтранные есть мужики.Выйдет такой в бездорожье,Где разбежался ковыль,Слушает крики Стрибожьи,Чуя старинную быль.С остановившимся взглядомЗдесь проходил печенег…Сыростью пахнет и гадомВозле мелеющих рек.Вот уже он и с котомкой,Путь оглашая леснойПесней протяжной, негромкой,Но озорной, озорной.Путь этот – светы и мраки,Посвист разбойный в полях,Ссоры, кровавые дракиВ страшных, как сны, кабаках.В гордую нашу столицуВходит он – Боже, спаси! –Обворожает ЦарицуНеобозримой РусиВзглядом, улыбкою детской,Речью такой озорной, –И на груди молодецкойКрест просиял золотой.Как не погнулись – о горе! –Как не покинули местКрест на Казанском собореИ на Исакии крест?Над потрясенной столицейВыстрелы, крики, набат,Город ощерился львицей,Обороняющей львят.«Что ж, православные, жгитеТруп мой на темном мосту,Пепел по ветру пустите…Кто защитит сироту?В диком краю и убогомМного таких мужиков.Слышен по вашим дорогамРадостный гул их шагов».М. Цветаева
О ГУМИЛЕВЕ
Есть у Гумилева стих – «Мужик» – благополучно просмотренный в свое время царской цензурой – с таким четверостишием:
В гордую нашу столицуВходит он – Боже спаси! –Обворожает ЦарицуНеобозримой Руси…
В этих словах, четырех строках, все о Распутине, Царице, всей этой туче. Что в этом четверостишии? Любовь? Нет. Ненависть? Нет. Суд? Нет. Оправдание? Нет. Судьба. Шаг судьбы.
Вчитайтесь, вчитайт=есь внимательно. Здесь каждое слово на вес крови.
В гордую нашу столицу (две славных, одна гордая: не Петербург встать не может) входит он (пешая и лешая судьба России!) – Боже спаси! – (знает: не спасет!) обворожает Царицу (не обвораживает, а именно по-деревенски: обворожает!) необозримой Руси – не знаю, как других, меня это «необозримой» (со всеми звенящими в нем зорями) пронзает – ножом.
Еще одно: эта заглавная буква Царицы. Не раболепство, нет! (писать другого с большой буквы еще не значит быть маленьким), ибо вызвана величием страны, здесь страна дарует титул, заглавное Ц – силой вещей и верст. Четыре строки – и все дано: и судьба, и чара, и кара. Объяснять стихи? Растворять (убивать) формулу, мнить у своего простого слова силу большую, чем у певчего – сильней которого силы нет, описывать – песню! <<…>>
Не объясняю, а славословлю, не доказую, а указую: указательным на страницу под названием «Мужик», стихотворение, читателем и печатью, как тогда цензурой и по той же причине, не замеченное. А если есть в стихах судьба – так именно в этих, чара – так именно в этих, История, на которой и «сверху» (правительство) и «сбоку» (попутчики) так настаивают сейчас в советской литературе – так именно в этих. Ведь это и Гумилева судьба в тот же день и час входила – в сапогах или валенках (красных сибирских «пимах»), пешая и неслышная по пыли или снегу.