Глубина [сборник]
Шрифт:
– Может, – охотно соглашается Ромка.
– Он ведь сумел… как-то… изменить меня. Я не нашел бы твой след без новых способностей. Я не знаю, вправе ли молчать и прятать его.
– Ты хочешь моего совета? – с каким-то неожиданным испугом спрашивает Ромка. – Серьезно?
– Да, Ромка. Именно потому, что ты еще пацан, а я старый циник. Скажи, имеет ли один человек право на чудо?
– Нет.
Я киваю, я не ожидал иного ответа. Но Ромка еще не закончил.
– Никто не имеет права на чудо. Оно всегда само по себе. Потому и чудо.
– Спасибо, – говорю я, вставая.
– Ты обиделся? – спрашивает Ромка.
– Нет, наоборот. Я пойду домой. Здорово, что у тебя все в порядке…
Уже в дверях я на миг останавливаюсь и добавляю:
– И не налегай так на спиртное. Ты и так взрослый, Ромка, не старайся это доказывать. Ни пуха ни пера на контрольной!
– К черту! – вопит Ромка вслед.
Чудо – оно само по себе…
Я иду по гостиничному коридору, улыбаясь Ромкиным словам.
Это нетерпение разума, эта великая и неутолимая жажда…
Понять, объяснить, покорить!
Чудо должно быть ручным и послушным. Мы даже Бога сделали человеком – и лишь после этого научились верить. Мы низводим чудеса до своего уровня.
И это хорошо, наверное. Иначе мы до сих пор сидели бы в пещерах, подкармливая хворостом Красный Цветок, зажженный молнией.
Ты славный мальчик, Ромка. Ты ухитрился прийти к правильному выводу неверным путем. Словно шел зеркальным лабиринтом, тычась в стекло, – и все же прошел его до конца. Я еще не могу понять, почему ты прав, но ты все-таки прав, Ромка…
Прохожу мимо равнодушного портье, открываю двери. Улица Диптауна, люди, машины, огни реклам. Я знаю то, что способно изменить мир. Я могу отдать миру чудо.
Но не вправе – потому что оно живое.
Оно само по себе, за ним не наша жизнь, не наши радости, не наши беды. Что отделяет меня от Неудачника – холод космоса или непредставимая бездна иного пространства? Какая разница, он все равно живой!
Я иду по улице, не поднимая руки на радость «Дип-проводнику». Это знакомый вдоль и поперек русский район, дойду и пешком. Мне надо понять Неудачника до конца. Прежде чем он уйдет навсегда. Надо успеть что-то сказать, что-то сделать.
Церковный квартал – золоченые купола православных храмов, соборы католиков, скромные синагоги и мусульманские минареты. Кружево храма тюринцев, черная пирамида сатанистов, и как самая великолепная из всех насмешек – огненная реклама над пабом – логовом добродушной и страдающей легким ожирением секты Поклонников Пива.
Я мог бы многое тебе показать, Неудачник. Зоопарки, где живут стеллеровы коровы и мамонты. Книжные клубы, где спорят о хороших и умных книгах, выставки пространственных дизайнеров, где рождаются новые миры, врачебную конференцию, где сходятся врачи со всего мира, консультируя больного из богом забытой провинции… На конференцию нас так просто не пустят, но я взломал бы дверь, и мы тихо постояли бы в сторонке, глядя, как американский анестезиолог и русский хирург продумывают операцию для чернокожего заирского шахтера… Я отвел бы тебя на оперу, где каждый музыкант – гражданин мира, и на спектакль, где каждый зритель – участник пьесы. В храмах мы поклонились бы всем богам, забывая о том, что они злы. Мы постояли бы на детской площадке, где малышня катается на «настоящих» гоночных машинах, и посочувствовали гринписовцам, спасающим ежей на европейских автострадах. Картинная галерея Диптауна могла бы отнять у нас целый месяц – попробуй пройди подряд Эрмитаж и галерею Прадо, Третьяковку и Лувр. Но хотя бы сутки ты мог пожертвовать… вместо того чтобы сидеть под багровым небом «Лабиринта». В студенческом квартале ты помог бы первокурснику из Вологды постичь тайны сопромата, а я объяснил бы канадскому художнику, почему не следует детализировать изображение осеннего леса. Это вовсе не злой мир, глубина. Вовсе не «мордобой и разврат». Разве я виноват, что твой путь прошел по боевым аренам и публичным домам, с погоней за спиной и неизвестностью впереди?
А ведь, наверное, это было неслучайно. Ты сам выбрал этот путь. «Лабиринт», «Звезды и планеты», «Всякие забавы», эльфийский Лориен… Ты вобрал в себя глубину и показал – не себе, а мне, какова она. Всю нетерпимость и глупость, всю агрессию, что живет в нас. И ты не хуже меня знаешь – не только из этого соткан виртуальный мир.
Как жаль, что ты все-таки прав, Неудачник. Мир судят не по лучшим его качествам. Иначе фашизм стал бы расцветом техники, верткими самолетами и могучими моторами, а не трубами концлагерей и мылом из человечьего жира.
Ты вынес свой приговор и объяснил, почему он таков.
Вправе ли мы обижаться?
Вправе ли бить себя в грудь и кричать: «Мы добры!»
Но ты не можешь, не должен унести с собой лишь это! Человеческую грязь и красоту безлюдных гор, технологию, ставшую на службу пороку! Иначе – зачем мы в глубине? Чего мы стоим?
…Я стою у дверей католического собора, роскошного и давящего, великого и нелепого. Можно пойти и помолиться древнему богу, которого все-таки нет. Можно вернуться домой и пожать Неудачнику руку на прощание.
И ни одно решение не будет правильным.
– Леонид?
Подошедший человек мне совершенно незнаком. Низенький, с невыразительным скучным лицом, в старых джинсах и вислом свитере. Скучный и обыденный, ему не в виртуальности место, а в очереди за разливным «Жигулевским». Но он знает мое имя – значит он враг.
– А вы от кого? – спрашиваю я. – «Аль-Кабар»?
Человечек не отводит взгляд.
– Леонид, ты видел меня в другом облике. Без лица.
– Дмитрий?
– Да. Может быть, все-таки будем на «ты»?
– Ты сволочь, – соглашаюсь я.
– Леонид, я прошу тебя о разговоре. О пяти минутах разговора.
Неужели это – основной облик Димы Дибенко? Я видел его фотографию, но давным-давно, на ней он был слишком молод. Значит, он – невзрачный и обыденный? Маленькая собачка – век щенок. Этот парень придумал дип-программу и уронил мир в глубину? Огреб миллионы и получил долю в «Майкрософте» и «Америка Он Лайн»? Первым понял, что Неудачник – пришелец извне?
– Пять минут.
– Леонид, отойдем…
Его голос все же не вяжется с внешностью. Если он и умел говорить просительным тоном – то это осталось в прошлом.
Мы обходим собор, Дибенко отпирает ключом причудливой формы калитку, ведущую в сад. Здесь тихо и спокойно. Ивы, тополя, ровные аллейки… камни… знакомой формы.
– Блин, – только и говорю я.
– Да, это кладбище… – бормочет Дибенко. – Я… я люблю сюда приходить. Как-то успокаивает… настраивает на философский лад.
Наверное, нет в этом ничего необычного. Но я смотрю на надгробные памятники, на аллеи, на девушку, что сидит вдали на траве, у маленького бюста, прижав ладони к лицу. Это не скорбящий человек, это нарисованная плакальщица, электронный эквивалент мраморных ангелочков.