Глубокие раны
Шрифт:
— Что вам известно о господине Шнайдере и его прошлом? — спросил Боденштайн, который все еще держал трость в руке.
— Вы имеете в виду его профессиональную или личную жизнь?
— Лучше всего и то, и другое. Мы ищем того, у кого была причина убить господина Шнайдера.
— В таком случае я при всем своем желании не могу представить никого, кто мог бы иметь такие основания. — Вера Кальтензее убедительно покачала головой. — Он был такой приятный человек. После смерти его жены он жил совсем один в своем доме, хотя был нездоров. Но он не хотел переезжать в дом престарелых.
Пия
— Как долго вы знали господина Шнайдера?
— Очень долго. Он был очень близким другом Ойгена, моего покойного мужа.
— Он тоже знал господина Гольдберга?
— Да, конечно. — Вера, казалось, была несколько раздражена. — Почему вы об этом спрашиваете?
— На обоих местах преступления мы обнаружили число, — сказал Боденштайн. — 16145. Оно было написано на крови жертв и могло бы указывать на связь между обоими преступлениями.
Вера Кальтензее ответила не сразу. Ее руки обхватывали спинку кресла. На долю секунды на ее лице появилось выражение, которое изумило Пию.
— 16145? — задумчиво спросила старая дама. — И что это означает?
Прежде чем Боденштайн успел что-то ответить, в гостиную вошел мужчина. Он был высоким и стройным, почти худым, в костюме, с шелковым кашне, с трехдневной щетиной на лице и волосами с проседью, доходившими до плеч, напоминавший стареющего театрального актера. Он с удивлением посмотрел сначала на Боденштайна, затем на Пию и наконец на Веру. Пия была уверена, что они уже когда-то встречались.
— Я не знал, что у тебя гости, мама, — сказал он и хотел уйти. — Извините, что помешал.
— Останься! — Голос Веры был резким, но при этом она улыбнулась, повернувшись к Боденштайну и Пие. — Это Элард, мой старший сын. Он живет здесь, в моем доме. — Затем она посмотрела на своего сына. — Элард, это главный комиссар фон Боденштайн из уголовной полиции Хофхайма, зять Габриэлы. А это его коллега… пожалуйста, извините, я забыла ваше имя.
Прежде чем Пия успела что-то сказать, Элард заговорил. У него был хотя и прокуренный, но приятный мелодичный голос.
— Фрау Кирххоф, — обратился он к Пие, поразив ее феноменальной памятью на имена. — Мы встречались с вами некоторое время тому назад. Как дела у вашего супруга?
«Профессор Элард Кальтензее», — подумала Пия. Конечно, она его знает! Он был историком искусств и долгое время работал деканом факультета по своей специальности во Франкфуртском университете. Пия вместе с Хеннингом, который, как заместитель руководителя Института судебной медицины, также относился к профессорско-преподавательскому составу университета, время от времени посещала мероприятия, участие в которых принимал и Элард Кальтензее. Она вспомнила, что ходили слухи, будто он неразборчив в связях и любит молоденьких представительниц мира искусства. Между тем, ему, должно быть, было уже за шестьдесят, но он все еще выглядел достаточно привлекательно.
— Спасибо, — Пия не стала упоминать, что Хеннинг и она уже два месяца тому назад развелись, — у него все в порядке.
— Германа убили, — сообщила Вера. Ее голос опять дрожал. — Поэтому приехала полиция.
— Да что ты! — Элард поднял брови. — Когда же?
— Вчера ночью, — ответил Боденштайн. — Его убили в холле собственного дома.
— Это ужасно. — Профессор Кальтензее воспринял новость без видимого душевного волнения, и Пия задалась вопросом, знал ли он о нацистском прошлом Шнайдера. Но она не могла его об этом спросить. По крайней мере, не здесь и не сейчас.
— Ваша мама уже рассказала нам, что господин Шнайдер был близким другом вашего покойного отца, — сказал Боденштайн.
Пия заметила, как Элард быстро взглянул на мать, и ей показалось, что она увидела в этом взгляде нечто напоминающее насмешку.
— Тогда это верно, — ответил он.
— Мы предполагаем, что существует параллель между этим убийством и убийством Давида Гольдберга, — продолжил Боденштайн. — В обоих случаях на месте преступления мы обнаружили число, которое является для нас полной загадкой. Кто-то написал на крови жертв цифры 16145.
Вера издала сдавленный звук.
— 16145? — повторил задумчиво ее сын. — Это могло бы быть…
— Ах, как это ужасно! Для меня это все уже слишком! — неожиданно воскликнула фрау Кальтензее и закрыла глаза правой рукой. Ее узкие плечи вздрагивали, она громко зарыдала.
Боденштайн сочувственно взял ее за левую руку и тихо сказал, что разговор можно продолжить позже. Но Пия смотрела не на нее, а на ее сына. Элард и не собирался утешать свою мать, рыдание которой перешло в истерический плач. Вместо этого он подошел к столику и невозмутимо налил себе коньяк. Его лицо было абсолютно неподвижным, но в глазах улавливалось выражение, которое Пия не могла назвать иначе, чем пренебрежительное.
Его сердце колотилось, и он отступил несколько назад, когда услышал шаги с другой стороны двери. Затем дверь распахнулась. От взгляда Катарины у него опять перехватило дыхание. На ней было розовое льняное платье и белый жакет, черные блестящие волосы густыми локонами падали ей на плечи, а длинные ноги были загорелыми.
— Привет, дорогая. Как дела? — Томас Риттер заставил себя улыбнуться и подошел к ней. Она смерила его холодным взглядом сверху донизу.
— Дорогая, — повторила она язвительно. — Ты хочешь надо мной поиздеваться?
Как прекрасно, что она есть, пусть даже такая дерзкая. Но именно это делает ее очаровательной. С испугом Риттер подумал о том, не могла ли Катарина узнать о них с Марлен, но потом отогнал эти мысли. Уже несколько недель она была то в издательстве в Цюрихе, то на Майорке и не могла это узнать.
— Заходи, — Катарина повернулась, и Томас последовал за ней через просторную квартиру наверх, на террасу, располагавшуюся на плоской крыше.
У него пронеслось в голове, что Катарина, наверное, очень развеселилась бы, если бы узнала, что он сделал. В отношении семейства Кальтензее они были едины в своей одержимости мести. Но ему было не по себе при мысли о том, что они вместе с Катариной будут насмехаться над Марлен.