Глубокий рейд
Шрифт:
– Аверина, тетка Марфа, сама запалила, а я ей солому подтаскивал! Дяденька, товарищ командир!
– Петя умоляюще смотрел то на Доватора, то на Осипова.
– Возьмите меня в армию!.. Мы с теткой Марфой фашиста вилами запороли!..
Осипова передернуло от слов мальчика. Он взглянул на Доватора, потом на Петю.
– Антон Петрович, проверь-ка сам, что там случилось, - встретившись с ним взглядом, приказал Доватор.
Он уже догадывался, что случилось. Катя ему рассказала, что ее мать поклялась спалить дом вместе с немкой, но он тогда не придал этому значения. Лев Михайлович, склонившись
– Как тебя зовут, сынок?
– Петр Иванович Кочетков, - охотно ответил Петя.
– Мне уже девять аль десять!
– добавил он, поблескивая глазами.
– Расскажи, Петр Иванович, как фашиста запороли, - сказал Доватор.
– Мы солому натаскали и дверь в горницу дрючком подперли, а немец зашел и кричать начал. Тетка Марфа вилами солому хотела брать и еще хотела принести из риги, а он увидел...
– Но досказать Петя не успел.
На полном галопе в группу всадников врезался Криворотько. Подъехал к Осипову и шепнул ему что-то на ухо. Антон Петрович оглянулся, точно ужаленный, рванул поводья, круто повернул кобылицу. К школе, громыхая колесами, подъехали две брички. На передней лежал капитан Почибут. Он был бледен, дышал тяжело. Голова была обмотана окровавленной марлевой повязкой. На второй бричке, которую в Подвязье пулеметчики приспособили вместо тачанки, вытянув руки по швам, точно отдавая глядевшим на него командирам последнюю воинскую честь, лежал старший лейтенант Дмитрий Чалдонов. Растрепанный чуб его был влажен от крови и поник на левый висок, прикрывая то место, куда ударила вражья пуля.
Черногривая кобылица Чалдонова, разгоряченная боем, металась из стороны в сторону, забегала вперед, высоко поднимала голову, раздувая ноздри. Шла назад, к бричке, но, подойдя ближе, шарахалась в сторону, останавливаясь, дрожа всем телом, косилась на бричку, словно спрашивала: "Что же это случилось с моим хозяином?" - и никого к себе не подпускала.
Осипов склонил голову, сжал переносицу, как будто у него ручьем текла из носа кровь. Доватор медленно стаскивал с головы кубанку. Лицо его сразу сделалось сумрачным. Женщины откровенно плакали. Петя не плакал: он жмурился, точно от досады, морщил нос...
А солнце вставало, разбрызгивало над темным лесом яркие утренние лучи. По извилистым, уходящим к лесу дорогам растянулись длинные черные ленты кавалерийских эскадронов. Следом катились повозки, наполненные трофеями. На одной из них сидел дед Рыгор, суровый, величественный. Рядом шла Оксана. А позади всех на маленькой лошадке трусил одинокий всадник. Он не отставал от эскадронов и не нагонял их - ехал на почтительном расстоянии...
ГЛАВА 17
На привале в лесу разведчики решили первым долгом разложить костер и наварить картошки.
– Красота посидеть около огонька, картошек испекти! Ну, а барабуля тут, браты мои, не хуже кубанской.
– Торба развязал мешок и вытряхнул на землю крупную картошку.
– Ты погляди, Павлюк! Такую взять горяченькую, разломить пополам - она парок пускает. Трошки соли, корочка поджаристая, на зубах хрустит, да ще цибулю - объеденье, браты!
– Варить надо поскорее, - перебивает его Павлюк, бросая на землю охапку хвороста.
– Нечего над картошкой колдовать: кишки подвело, ремень уж на последнюю дырку подтянул - и все слабо.
– Не гуди, прикумский гарбузник!
– огрызается Торба.
– Во-первых, не гарбузник, а винодел, это большая разница, товарищ Торбачевский! У нас в Прикумщине...
– Ты що к моей фамилии кончик приставляешь?
– Торба с угрожающим видом берет хворостину.
– Чуток прибавлено - и уже звучит!.. А то - Торба, что это такое? Посудина, из которой кони пищу принимают!..
– Геть, гарбузник!
– Торба замахивается хворостиной. Павлюк кидается в кусты и чуть не сбивает с ног Яшу Воробьева, идущего с охапкой хвороста.
– Вот люди, чисто младенцы!
– ворчит Яша Воробьев, ломая о колено ветки для костра. Он чем-то встревожен и явно не в духе. Подняв голову, Яша прислушивается к голосу Шаповаленко, который сидит вместе с дедом Рыгором и с увлечением читает ему что-то из своей тетрадки. Теперь, после освобождения деда Рыгора, Филипп Афанасьевич с ним неразлучен.
– "А яки колгоспы на реках стоять, - читает Филипп Афанасьевич, печки переделать на каменный уголь. Доставлять его на баржах по реке Кубани, а лес на дрова не переводить, бо от этого государству великий убыток, да и скучно жить без лесочка..."
– Это верно, - кивает дед Рыгор.
– Люди рубят где попало... Надо сады разводить, пчел, плотины строить.
– Написано, - подтверждает Филипп Афанасьевич, - послухай пункт сто восемьдесят пятый: "Сады надо выращивать по-мичурински, щоб их не брал ниякий мороз..."
– Эй, борода, опять читаешь?
– отшвырнул ногой хворост, накидывается Яша на Шаповаленко.
– А кто будет костер разжигать? Писатель нашелся, Лев Толстой! Я лейтенанта должен кормить? Можешь ты это понимать аль нет?
– А ты скажи моей дочке, она и состряпает, а кричать, сынок, негоже!.. Человек план колхозной жизни на пятьдесят лет составил, говорит дед Рыгор.
– Ксана Григорьевна опять в разведку ушла, - тихо говорит Яша. Дайте хоть спички.
– Серники у Буслова. Позови его, он и поможет, а от меня видчепись, я за конями слежу, - отмахивается Шаповаленко.
– Буслов, Буслов, - ворчит Яша, - вот он сидит на пеньке и горюет. У него слова не добьешься, нахмурился, как туча в буран. Я ему консервы носил, шнапсу предлагал хлебнуть - даже головы не поворачивает... Каменный человек!
– А что с ним?
– спрашивает дед Рыгор.
– Прежнего командира убили, - отвечает Филипп Афанасьевич.
– До этого он в пулеметном эскадроне был, а потом его полковник в разведчики перевел. Парень он храбрейший, добрый, теперь зажурився: жалко старшего лейтенанта Чалдонова. "Меня, - говорит, - там не было, потому и убили". Сильно горюет хлопец. Пуля - дура!
– вздохнув, заканчивает Шаповаленко.
– Вот Харитина Петровна...
– Умное, серьезное лицо деда Рыгора становится задумчивым и строгим. Может быть, он вспомнил в эту минуту пройденный вместе с Харитиной Петровной долгий путь сорокалетней жизни со всеми его радостями и горестями. Может быть, воскресил в памяти родные, дорогие сердцу черты, безвозвратно ушедшую юность, веселую черноокую Харитину в вышитой кофточке, бойко плясавшую "лявониху". Дед Рыгор прислонился к сосне, и она, казалось, дрогнула, заскрипела под его спиной.