Глубокое бурение [сборник]
Шрифт:
Витиевато просклоняв подлого мудреца, впарившего некачественный товар, младший вытряхнул содержимое подсумка в пламя.
Тинная труха вспыхнула, огненным смерчем унеслась к небу. Личинки надулись и неприятным чмоканьем просочились сквозь угли и пепел, как вода через песок.
— В жизни ничего подобного не видел, — Гуй-Помойс на всякий случай поворошил костер.
Давно распахнула буро-зеленую пасть, искрящуюся пульсирующими искрами светил, равнинная ночь. Гуй-Помойс доел остатки хвоста и свернулся большим шипастым шаром подле костра, Ыц-Тойбол повис на коряге, уцепившись когтями. Он мельком глянул на коловращение сверкающего разноцветными искрами неба и закрыл глаза.
Всю эту ночь Ыц-Тойбол провел как в бреду — очень болел хвост. Вернее, то место, где он недавно занимал не очень почетное, но свое место.
Никто не помнит, как Раздолбаи попали в Ложу Многих Знаний, но это уже не важно. Важно то, что в разгар диспута о температурном режиме Среды Обитания, изрядно накушавшийся борзянки Старое Копыто встал на задние ноги и заплетающимся языком спросил:
— А я вот что хотел бы… Откуда ж мы все-таки взялись, красавцы такие? — и упал.
— Простите?.. — не понял мудрец. Он принял Старое Копыто за коллегу. — Что вы сказали, я не расслышал?
— Мы хотим наконец-то узнать, откуда взялись, — поднял голову Желторот. — Откуда выпало яйцо, из которого мы все вылупились, красавцы такие? — и с грохотом рухнул вслед за товарищем, наступив при этом на Торчка.
Торчок, подобно Старому Копыту, тоже нажрался травы, но пока не возникал: смотрел галюны.
Повисла нехорошая тишина. Мудрецы повставали с мест, пытаясь разглядеть нарушителей спокойствия. Вот тут Торчок, до сих пор пребывавший в балданакском трансе, очнулся и произнес сакраментальное:
— Я та-арр-чуу, — и только потом безмятежно осмотрелся, пытаясь понять, куда попал и что здесь делает.
Вопрос о происхождении всего сущего на таких собраниях не поднимался. Не поднимался он и на иных собраниях, и вообще — никогда. На данный вопрос неизвестно кто и неизвестно когда наложил табу. Правда, никто об этом не знал, однако, так или иначе, сейчас вслух сказали то, о чем говорить не следовало. И мудрецы рассвирепели. Одни — потому что вопросы этики для них были превыше научного познания, другие — потому что сами не додумались до такого, третьи — просто так, за компанию.
Сплоченной толпой мудрецы двинулись на Раздолбаев.
Голос, заставивший Тып-Ойжона остановить клячу, принадлежал воину. Будучи мудрецом-практиком, Тып-Ойжон недолюбливал это сословие, однако к концу близился уже десятый день второго этапа одиночного путешествия, и мудрец изрядно тяготился одиночеством. Любой путник в радость, решил он, удерживая брюл-брюла на месте. Тот пританцовывал, фыркал и с неудовольствием косил на седока.
— Тпру, Ботва, — воин поравнялся с Тып-Ойжоном. — Далеко ли направляется мудрец?
Глазки воина маленькие и злые, по ороговевшей не менее этапа назад шкуре тянулись мелкие трещинки, на шейных складках неприятно чавкала межтканевая жидкость: похоже, воину предстояла трудная линька. Тып-Ойжон сочувствовал сикараськам, несущим естественную броню. Но не более того.
— Не знаю, но, надеюсь, что в нужном направлении, — пошутил Тып-Ойжон, про себя заметив, что почему-то в большинстве своем воины хрипят. — Не согласитесь ли стать моим попутчиком?
— Вообще-то я свободен, — прохрипел тот. — Если вам не претит путешествовать в компании с военным…
— О, нет-нет, я рад любой компании, — искренне защелкал клювом Тып-Ойжон, и флюгер на его шапке звякнул от резкого движения. — И, надеюсь, что смогу быть полезен в особенно затруднительное для вас время. Хмм… эээ… простите, не расслышал вашего имени, любезнейший…
— Дол-Бярды, — представился воин. — Мой дуг к вашим услугам.
И потряс оружьем грозно весьма.
— Тып-Ойжон, — отрекомендовался мудрец, — принимаю ваше предложение с благодарностью.
Пан-рухх воина неторопливо перебирал короткими мощными лапами, в то время как четыре стройные ноги брюл-брюла так быстро двигались, что казалось, будто их только две. Чтобы не убегать вперед, Тып-Ойжону приходилось все время гарцевать вокруг воина, и это отнюдь не способствовало обстоятельной беседе неожиданных попутчиков. Однако мудрец не оставлял попытки завести светский разговор:
— Любопытное обстоятельство: никто обычно и не помышляет о том, чтобы углубляться в равнины. Почему? Город растет, развивается бешеными темпами, но никто не хочет занимать нового жизненного пространства! Были, конечно, отчаянные головы, но никто до сих пор не вернулся…
Воин шмыгнул носом, повращал глазками, и рискнул предположить:
— Ну… почему же… ну, всякое случается… бывает… — И тут его осенило: — Самоубийство? Правильно?
Тып-Ойжон открыл клюв, ибо не ожидал подобной версии, потом глупо хихикнул:
— В таком случае, боюсь, что мы с вами типичные самоубийцы, любезнейший Дол-Бярды.
— Я не боюсь смерти, но и не ищу, — обиделся воин. — Высшая доблесть — съесть врага.
— Но ведь мы едем в ту сторону, правильно? А вы только что сами предположили… — начал мудрец.
— А… — задумался Дол-Бярды. Я-то линять еду, думал он про себя, а вот ты, шляпа, зачем…
Мудрец решил, что не стоило ставить воина в затруднительное положение слишком сложными вопросами и витиеватыми ответами. В конце концов, не всем быть мудрецами. Представители воинского сословия в первую очередь развивали функциональную доминанту, абстрактное мышление боевой элите казалось неприличным роскошеством.
Воин воспринял молчание как издевательство. Ишь ты, шляпа, думает, если он мудрец, так и смеяться может? А вот мы сейчас как проверим, с чего это тебя вдруг понесло в равнины, как ты тогда-то запоешь?
— А вы-то сами зачем туда отправились?
Первым, как ни странно, пришел в себя Торчок. Он растормошил Старое Копыто, тот мутным глазом оглядел сложившуюся ситуацию, и не нашел ничего лучше, как перевернуться на другой бок, заехав при этом задней левой ногой в клюв Желтороту. Это, видимо, возымело определенный отрезвляющий эффект, потому что Желторот вскочил на ноги и принял боевую стойку… или то, что считал боевой стойкой. Выглядело это с точки зрения Желторота очень агрессивно.