Глухарь
Шрифт:
Отвечаю, эту вечернюю посиделку они всем козьим коллективом разрабатывали, а потом с легавыми инструкторами детали сверяли. Никто даже не сомневался в том, что отношения с ним я начну выяснять немедленно… И, разумеется, заеду в зубы, потому что непременно вякнет какую-то оперативно изготовленную фразочку, заученную и отрепетированную на сходняках их тайных. А я заеду… И мне снова придется отлеживаться и хромать.
Все это было настолько очевидным, настолько скучным, что я решил поступить иначе. Просто угомонить их. Раз и навсегда.
Не обращая внимания на Бурята, я прошел в барак, взял в сушилке лом, которым зимой отбивали наледь на крыльце, вернулся, вежливо попросил козла подняться «на секундочку»…
Бурят испуганно вскочил — лом все же.
И тогда я разнес лавочку в мелкие щепки. И разбивая ее, я готов был ответить на все, даже самые паскудные вопросы, которые несомненно должны были посыпаться вслед за крушением.
Не лавочка разбилась, а сердце.
Действительно, не успел я отбросить железяку, как услышал за спиной ехидный голосочек: «Что, Фашист, блатовать надоело? Решил не выделяться. Может, косячок нацепишь? Давай! Нам такие нужны».
Мне показалось, что прошло сто лет с начала этой речи до ее
Обернулся. На кафельном крыльце топтались с десяток козлов.
Вечер был, братуха, вечер детства…
Весь отряд находился перед отбоем в курилке и внимательно наблюдал за происходящим. И поскольку это козье шоу устраивалось именно с расчетом на аншлаг, на падких до подобных зрелищ обывателей, готовых засвидетельствовать все дальнейшее, то и я ответил для публики.
«Ты же знаешь, я не блатую. Просто, после этого пидора, сидеть здесь вподляк».
Слово было произнесено.
Произнес его я таким тоном, будто сообщил давно всем известный факт. А между тем обвинение было самым серьезным.
«Пидор».
У Бурята остекленели глаза. Он готов был кинуться, но его удержали.
Мы собираемся отправиться на разборы за барак, и кто-то срывается докладывать в кабинет о том, что происходит непредвиденное!
Там конечно же всполошились от пугающих неожиданностей, и не успели мы свернуть за угол, как набежавшие легавые уже разводили своих выкормышей под руки. А сразу после отбоя Линза позвал меня к себе в логово, где кроме него сидел ухмыляющийся начальник Григорьев, возле которого стоял ерзающий и подрагивающий Бурят.
В самом деле, ситуация казалась им непростой. Каким бы красным ни был режим в зоне, тюремные понятия никуда не исчезали и масти никто не отменял. Будь Бурят хоть о ста рогах козел, он и занимал свое козье место. И при случае, а такие случаи сплошь и рядом происходят в межобластной больнице или во взрослой колонии, куда некоторые все же попадают, с козла и спросится. Но пидор есть пидор. Мусора, живущие по тем же самым тюремным понятиям, только как мусора, отлично понимали, что петух не то, что не может быть отрядным секретарем…Петухов и в кабинет-то сами легавые не впускают! И от меня потребовали ответа за базар. Я тебе говорю, даже речи не шло о том, чтобы замять эту ситуацию. За годы проведенные мной в зоне, все привыкли к тому, что я ничего не говорю без основания и мусора конкретно желали знать подробные основания моей реплики.
Все это я понимал, но и отчитываться перед ними не собирался. В конце концов на то у них и существует оперативная работа, чтобы знать о происходящем. А если эта работа у них плохо организована, то я ее улучшать не собирался. Что я должен был сказать? Как Бурят целуется взасос с одним тамбовским петушком? Если они не знают об этом, то не моя в том забота. Лично по мне, так пусть они все там друг дружку передрючат!.. Или они думали, что активисты у них такие, как Павлик Корчагин, идейные и бесстрашные? Или они полагали, что я за их непорочностью бдительно слежу, и так уж сильно меня волнует вопрос, кто там кого и каким способом, и что при этом в ушко шептал, и сколько кусочков хлеба с повидлом скормил… Надеюсь, ты то хоть понимаешь, что я искренне, от всей своей души, желал всей этой компании в погонах и лычках, столько счастья и добра, сколько нужно для того, чтобы их разорвало на конец в мелкие ошметки! Боюсь, что ты сейчас не все понимаешь…
Я убежден, что во всем должен существовать определенный порядок. Именно в связи с этим убеждением я никогда не разрушал никаких общественных механизмов до тех пор, пока эти механизмы не начинали вторгаться в мое собственное мироустройство.
Тюрьма же не похожа на пансионат для капризных детей. Тюрьма — это очень жесткая среда обитания. И жестока она не потому, что я хочу видеть ее такой, а потому, что такова ее природа, ее сущность: потому что жестока ее основная составляющая — преступный мир. И в этом мире — малолетка — первый и самый сложный фильтр. Именно там определяется последующая пожизненная масть каждого отдельно взятого зека. И те понятия, на которых я вырос, говорят о том, что не может быть признан безусловным тюремным лидером и авторитетом тот человек, который не прошел через естественный отбор. Знать с чужих слов о том, что происходит в малолетней зоне совсем не одно и то же, что годами испытывать все происходящее там, на собственной шкуре. И метод учебы на чужих ошибках в этой области не имеет применения, потому что я говорю не об оступившихся гражданах, а конкретно о тех людях которые ныне пытаются определить направление преступного хода. И со многими из них мне не то что не по пути — мне в противоположную сторону! Конечно, время меняется, так теперь любят говорить. Ништяк, пускай меняется, я не против… Но тогда давайте называть вещи своими именами! Я ни на чем не настаиваю и не навязываю свои запутанные размышления, как непререкаемую истину. Я согласен с тем, что у кого то что то меняется через каждые пять минут, но зачем трогать своими лапченками тех, кто не подвержен временным трансформациям. Если мне не нравится поведение какого-нибудь киногероя на экране, я же не пытаюсь втиснуться в кадр, чтобы изменить ход события…Каждым своим прожитым днем я оплачиваю собственные убеждения и прежде чем переходить мою дорогу, нужно еще убедительно доказать свое право на такое пересечение. И когда я сказал вслух, что Бурят петух, то сделал это не оттого, что пожелал сообщить всем мстительную новость, а потому, чтобы окончательно провести ту границу, которую отдельные хамы начали постепенно нарушать. Так что пока Бурят не переступал свою петушиную черту, мне было глубоко плевать на его половые пристрастия. Но вот переходить ее ему не следовало.
Однажды, много позже, мне пытались раскачать эту ситуацию, предъявив в качестве аргумента то, что я знал и молчал, а определил Бурята только тогда, когда это коснулось меня лично. Человек который пытался раскачивать мне этот базар сидел в свое время в Можайской малолетке и по лагерной жизни нигде не хромал. И, говорят, достаточно хапнул горя. Но, видимо, попутал его бес, раз он решил на мне авторитетных баллов подзаработать. Я же из каждого лагеря по раскрутке с новым сроком уходил! На что этот фраерок надеялся…Так вот, я задал ему всего один вопрос, после чего те, кто пришел с ним в поддержку, сами же в санчасть его выносили, по причине полнейшей моей правоты. А я всего то попросил его пояснить присутствующим на каком основании он мне предъявляет, если сам пробыл на малолетке три годка, хавал в общаковой столовой вместе со всеми, и ни разу не поднял вопрос о том, что петушиные миски моют вместе со всеми остальными мисками. Какая тогда разница между моим молчанием и его молчанием? Но разница есть и очень большая. Я заговорил, когда коснулось меня лично, а он молчал до звонка и хавал с петухами за одним столом, потому что их на малолетках отдельно не сажают. И потому, что он молчал, день его освобождения пришел вовремя, а мой…И раз уж я коснулся, братуха, этой темы именно с таким вопросом, то внесу окончательную ясность. Там, в Воронежской малолетке, с самых первых дней своего пребывания, я пытался собирать тайный общак, потому что собирать его явно не было никакой возможности. Сигареты, мыло, спички, конфеты, прочее самое необходимое для тех, кто выезжает на центральную больничку, кто переходит во взрослую колонию по достижению совершеннолетия, кого вывозят на раскрутку, в общем, для реально нуждающихся. Кроме меня, и мне это доподлинно известно, никто в том месте и в то время делать этого даже не пытался. В те незабвенные годы, браток, собирание общака называлось на юридическом языке «Дезорганизацией работы исправительно-трудового учреждения» и имело вполне конкретное отражение в соответствующей статье Уголовного Кодекса с обозначением срока, который давали за подобную деятельность. Тех же, кто приносил хотя бы одну сигарету в этот самый общак, на том же легавом языке именовали, в лучшем случае, «не вставшим на путь исправления», а в худшем — «принимающий активное участие в группировках дезорганизующих работу ИТУ», с соответствующими последствиями в виде прибавки лишних годков к уже существующему сроку. Так что мне даже не нужно было особенно напрягаться, чтобы получить продолжение отсидки лет на пять. Но для этого необходимо было обнаружить место, где находился этот самый общак, а вот этого и не удавалось сделать, потому что хранился он… Где бы ты думал? Хранился он в лаборантской Виктора Васильевича, учителя физики и поклонника тяжелого рока. Я тебе говорю, никто ничего не узнает о людях, пока сам не попытается жить по человечески! Так вот, в том лагере мне помогали собирать общак трое: учитель, Саид и Музолевский. Больше никто. Четыре раза мне удавалось передать грев на крытую и шесть раз в областную больницу и это не считая что каждый босяк, выезжая из зоны получал, по возможности, самое необходимое в дорогу. Отвечаю, козлотня, в буквальном смысле землю рыла, чтобы общак отыскать. Музолевского пытали как партизана, ребра ему сломали, барабанную перепонку перебили пока я и Саид на киче парились. Но он не сдал, хотя и не мог после этого месяц ходить…Теперь скажи мне, кого, кроме этих троих, я должен был ставить в курс в отношении Бурята и в отношении вообще всего, что творилось в той сучьей зоне?!Нет, братан, выживает не только сильнейший но и терпеливейший и поскольку другой жизни кроме лагерной, я не знал никогда да уж и не узнаю то делал и делаю так, чтобы в дальнейших лагерях и тюрьмах не всплыл случайно, под видом порядочного человека, ни один из тех, кто прямо или косвенно по козьи или по мышиному поддерживал ту сучью схему, отнявшую у меня половину здоровья, пока я пытался делом доказать маленьким зекам, что кроме тех, кто над ними измывается и грабит есть и такие, кто в меру своих сил пытается им помочь. И дело не в количестве сигарет на дорожку, а в укреплении веры в то, что не все люди в этом мире — козлы как могло бы показаться побывавшему в той захолустной зоне.
Бугра этого, Бурята, мусора били долго и методично, в результате чего ему не оставалось иного пути, как либо смириться с тем, что он петух, либо брать заточку и попытаться вынудить меня признать обратное. На этом, собственно, и строился примитивный легавый расчет. Я этого ждал и когда четверо на промзоне стали обступать меня, электрод в моих руках оказался не случайно. Сначала пырнули меня, потом пырнул я. На этом все закончилось. Бурят, к сожалению, выжил.
Знаешь, не могу сказать сейчас с достоверностью о чем именно я думал лежа на откинутой наре карцера, пока дожидался этапа в Воронежскую тюрьму за новыми годами к старому сроку. Наверное мне было немного грустно расставаться с детством, хотя и случилось оно таким корявым и совсем не радостным… Наверное именно поэтому я до сих пор сохраняю в себе наивную мечту о том мире который мне очень хотелось бы увидеть хотя бы после смерти. Понимаю что раем грезят те, у кого настоящая жизнь не сложилась… Но, все-таки, хотелось бы оказаться в таком мире, где каждый из нас предстает в своем настоящем обличье. Где у каждого есть тайное место, в котором он сможет оставаться наедине с тем, что так любил в этой жизни. Мир без выдуманных правил, без лицемерных условностей, где все подчиняются только одному закону Личной Справедливости. И… я не беспокоюсь о том, что этого мира может не существовать вовсе, и впереди лишь распад легких, морг, казенный гроб, могила, тление… Это не так важно, брат! Главное, жить в своей мечте до последнего дыхания! Верить в эту мечту. И только в этом случае жизнь чего-либо стоит. Только в этом случае жизнь имеет смысл.
Тюрьма — ожидание нового дня, За то, что сегодняшний прожит был зря. Тюрьма — это ждущие радости лица, Способные лишь проклинать и молиться Пред образом календаря. Тюрьма — это высшая мера свободы! Разбитая вдребезги вера в добро. Тюрьма — это ворон вонзивший перо В евангелие небосвода. Ее не ищи… Никогда не ищи. Мгновение вытянуто на века. Тюрьма — это сборище мрачных мужчин Мотающих дни от звонка до звонка. Наверное, в этом коварный урок; Унылый, постылый, бессмысленный сон… Тюрьма — это жизнь превращенная в срок. И все.