Шрифт:
Иван Терехов любил ходить на работу просекой. Просека эта похожа на морщинку, ровно черкнувшую по доброму, немного угрюмому лицу тайги. Уныло тянулась просека между тихими елями, пихтами и местами вовсе заглухала, скрывалась в лесу.
Тайга нехотя и снисходительно раздвигалась, высвобождала ей путь, и она текла, текла…
На забытой просеке покой. Следы людей давно затянуло мохом в сырых местах, бурьяном и шиповником — в сухих. Кое-где на обочинах просеки стенкой выстроился тонкий рябинник. Осенью просека походила на праздничную улицу. Стаи сварливых дроздов
Когда Иван подружился с Галиной, они стали ходить по просеке вместе. Однако лесная щель скоро надоела девушке, и она потянула Ивана на растерзанную, но многолюдную дорогу. Иван долго упирался, пробовал ходить по просеке снова один, но одному уже было скучно, да и зима подошла — завалило просеку рыхлым снегом. На пучках мерзлых ягод пристроились белые комочки, сдавили гибкие ветви рябин. Густо завесилась просека белыми фонариками, под которыми ярко горела мерзлая ягода — рябина.
Старого глухаря Иван все-таки подкараулил, застрелил, и делать здесь стало вовсе нечего.
Утро. Иван ждет Галину. Она в избу заходить стесняется и робко стучит в кухонное окно. Мать, не поворачивая головы, басит:
— Шмара твоя ломится. Не слышишь, что ли?
Иван слышит не только стук, но даже скрип валенок, приближающийся к дому. Парень суетится. Хочется ему проворно выскочить на улицу, но в кухонных дверях стоит широкобедрая мать с ухмылкой. Эта ухмылка, взгляд cypoвыx глаз закаленного в кухонных битвах бойца как бы говорят: «И это есть Терехов? Мой сын? Тряпка!» Под взглядом матери внутри Ивана все леденеет, движения его становятся угловатыми, деревянными. На крыльцо он выходит не спеша, вразвалку, с хмурым и чуть надменным выражением на лице. Мать одобрительно щурит левый глаз, и усатая верхняя губа ее начинает сдвигаться вбок, меняя ухмылку на торжествующую улыбку.
На улице Иван перевел дух и, приветливо улыбнувшись светловолосой, худенькой девушке, сунул ей бутылку с молоком и небольшой сверток с хлебом. Галина осторожно опустила бутылку в сетку и хотела уже завязать ее, но парень подал еще один сверток. В темной тряпице, сквозь которую проступили рыжие пятна, было что-то тяжелое.
— Прихватил это самое… тоже еда… — ответил на ее вопросительный взгляд Иван и поспешно перевел разговор на другую тему. Хотел он взять девушку под руку, да оглянулся па окна своей избы и торопливо пошел немного впереди Галины.
Сразу от крайнего дома начинался лес. Собственно, то, что росло вокруг поселка, уже нельзя было назвать лесом. Остались редкие, чудом уцелевшие деревья. Возле крыльца крайнего дома распустила махровые от мороза ветви старая береза. На ее вершине вертелась и стрекотала сорока. Где-то раздраженно требовала к себе внимания коза… Над поселком стояли длинные, почти неподвижные дымки.
На лесосеке механик разогревал электростанцию. Она уросливо, с перерывами, ревела, тревожа сонный лес треском
— Жениху и невесте! — крикнул механик и приветственно помахал рваной варежкой. Галина опустила глаза, залилась краской, а спутник ее чуть усмехнулся, легко бросил приготовленную электропилу на плечо и зашагал по глубокому снегу в лес. За ним черным ужом бежал и извивался гладкий кабель.
— Покури, Иван, куда торопишься? — снова крикнул механик, перекрывая шум. — До начала смены еще полчаса.
— Надо на приданое зарабатывать, — не оглядываясь, громко бросил Терехов и с улыбкой посмотрел на Галину.
Девушка не ответила на его улыбку. Ее задумчивые зеленоватые глаза прикрылась закуржавевшими ресницами.
— Да ты не стесняйся, дуреха. Привыкнуть уж пора, — грубовато сказал Иван и прижал свободной рукой голову девушки к себе. Он поцеловал ее в разрумянившиеся щеки, а потом в полураскрытые холодные губы.
Галина осторожно высвободилась из его крепких рук и смущенно проговорила:
— Нашел место! — Она затянула потуже пестренький платок вокруг шеи, повесила сетку с провизией на сучок и тихо обронила: — Давай работать, раз уж пришли.
— Ты чего сегодня? — поинтересовался Иван.
Девушка не отозвалась. Она утоптала снег вокруг небольшой ели, подставила вилку. В тихое утро вонзился острый визг пилы. Ель чуть заметно качнулась и, ломая ветви на других деревьях, рухнула в снег. Еще не осело снежное облако вокруг, еще не успокоились потревоженные шумом синички, дремавшие в лапках пихтача, а рядом с поваленным деревом уже легло другое. Иван работал уверенно, ловко. Рукавицы у него заткнуты за пояс, шапка сдвинута на затылок, телогрейка настежь.
Галина исподтишка любовалась им. Нравился ей вот такой Иван, чубатый, хваткий в деле. Но она не считала себя его невестой. Слишком мало знали они друг друга. И тем не менее людская молва сделала свое дело. Любители даровой выпивки уже напрашивались на свадьбу. Иван сначала отшучивался, а потом как-то незаметно вошел в роль жениха. Несколько раз Галина пыталась поговорить с ним, сделать так, чтобы унялись разговоры, но Иван, не дослушав ее, начинал посмеиваться. Странный он, этот Иван. На работе один, в клубе — другой, дома — третий. Никак не может Галина попристальней разглядеть этих трех Иванов, ускользают они от ее ненаметанного глаза. А дни идут, валятся, как деревья под пилой Ивана, и исчезают, оставляя лишь какие-то клочки воспоминаний, то мягкие и ласковые, как пихтовые ветки, то острые и хрупкие, как нижние сучки старых елей. Такая ли она, любовь?
Галина тряхнула головой, заслышав голоса. Мимо них тянул кабель электропильщик Закир Хабибуллин. Он приветствовал Ивана и Галину широкой, дружеской улыбкой. Галина помахала ему вслед, а Иван сделал вид, будто не заметил электропильщика. Лишь минут через десять нехотя спросил:
— Ну, как там дела у передовика?
— Вчера ты сравнялся с ним.
— Вот видишь! — обрадовался Иван. — Я ж тебе говорил.
— У Закира плохая цепь, — заметила Галина, — иначе тебе не догнать бы его.