Шрифт:
Уже поднимаясь по лестнице, Алиса ощупала рукой ключ. «А, ключ всё тот же самый… И колечко по-прежнему кривое, они не заменили его». Едва успев закрыть за собою дверь и откинуть с лица креповую вуальку, она уже оказалась во власти запаха квартиры. Тридцать-сорок сигарет, выкуриваемых здесь ежедневно в течение долгих лет, придавали мастерской тёмно-коричневый колорит, закоптили стёкла окна, расположенного в скате крыши. Тридцать-сорок раздавленных в чёрной стеклянной чаше окурков – свидетельства упрямой привычки. «А чёрная стеклянная чаша всё ещё здесь! За тридцать лет всё здесь так или иначе поломалось, поизносилось, пришло в негодность. А вот чёрная чаша цела. Интересно,
Она машинально подобрала живот, чтобы пролезть между оконечностью рояля и стеной и издавна принятым способом забралась на большой диван: севши боком на его мягкую спинку, откинулась назад и съехала на сидение. Но маленькая креповая повязка, украшавшая её траурную шляпку, зацепилась за уголок нотного альбома, да так и осталась там. Раздражённо нахмурившись и наморщив нос, Алиса поднялась со своего места. В платяном шкафу, оборудованном в мансардной нише мастерской, она тотчас же обнаружила то, что искала: костюм горчичного цвета – однотонную юбку и жакет из джерси с зелёным рисунком – и вдохнула его запах: «Чей он? Эрмины? Или Коломбы?..» Она живо сбросила свои чёрные жакет и юбку и уверенно облачилась в костюм из джерси, застегнув молнию и завязав на шее полагающийся к жакету шарф. Сёстры Эд не были близнецами, но походили друг на друга статной и красивой фигурой, и прежде им случалось пользоваться одним костюмом на двоих, одной шляпой на троих, одной парой перчаток на четверых…
«Ну и уродство этот чёрный цвет!» Алиса собрала свою одежду, спрятала её в шкаф и принялась за безуспешные поиски сигарет. Их всё-таки трое, неужели не могли оставить мне хотя бы одну сигаретку?» Тут она вспомнила, что их уже не трое, а двое. Ласочка, самая младшая, выскочившая замуж по легкомыслию, была занята на съёмках документальных фильмов с элементами сюжетного вымысла где-то поблизости от Маркизских островов. Муж её был оператором, ну а Ласочка командовала туземцами-статистами. Влача полуголодное существование на средства какого-то финансиста-неудачника, они жили среди солнца и нищеты, кочуя со шхуны на грузовое судно, из «океанского рая» на «остров мечты» – об этом красноречиво свидетельствовала прислонённая к трубе нетопленой печи картонка, на которой были наклеены моментальные фотографии: Ласочка на атолле, Ласочка в пляжной юбке, с распущенными волосами и венком из цветов тиаре. Ласочка, демонстрирующая рыбу в вытянутой руке… «Ну конечно, худая. Всё это просто ужасно… Если бы я была здесь… И надо же ей было выскочить замуж именно тогда, когда нас с Мишелем не было. Наверное, в тот день в доме было хоть шаром покати, одни табачные крошки по карманам. И Ласочка, такая красивая, оказалась в одной упряжке с этим потасканным Буттеми… Дурища…»
На поцарапанном письменном столе, испещрённом прожжёнными там и тут круглыми пятнышками, под набросками мелодий, начертанными рукой Коломбы, Алиса нашла большой коробок спичек. Она стряхнула подушечки пепла, расплющенные между листами нотной бумаги, и обнаружила сигарету, единственную, чуть надорванную, и чёрную черешневую трубку: «Папина трубка!» Обхватив рукой её яйцевидную головку, она вдохнула запах трубки. «Бедный папа…» Две слезинки показались на её глазах, она пожала плечиком. «Он отдыхает. Никаких больше уроков сольфеджио, никакого фортепиано. Он был уверен, что никогда больше не сможет отдохнуть… Теперь Коломба продолжает его дело».
Наконец она погрузилась в лоно «родного гнёздышка» – широкого дивана английского производства, вечного, ухабистого, как лесная дорога в дождливое время года. Под затылком Алисы оказалась диванная подушка. Её кожа была прохладной и нежной, словно кожа щеки. Алиса вдохнула запах насквозь пропитанного табаком и ароматом волос старого сафьяна и тихонько поцеловала его.
«Кто здесь спит? Эрмина или Коломба? А впрочем, теперь, когда у них много места, может быть, никто и не спит в гнёздышке?..» Она просунула руку между спинкой и сиденьем, прощупала обивку по всей её длине, выгребла оттуда крошки табака, скомканный шариками целлофан, карандаш, таблетку аспирина, но не обнаружила и следов чьей-либо свёрнутой в рулон пижамы. Затем она застыла в неподвижности, слушая, как мелкий дождь постукивает по оконным стёклам. «Если бы не дождь, я немножко проветрила бы здесь. Но слышно, что он ещё идёт. Так кто же вернётся домой первой – Эрмина или Коломба?»
Имя и образ Мишеля принялись терзать её. Она не могла простить мужу его смерти, и это злопамятное чувство порой вытесняло у неё чувство печали – печали непостоянной, непокорной, своенравной. Мысль о Мишеле не вызывала у неё бурных приливов слёз, приступов горького отчаяния. Но суровость, с которой Алиса думала о покинувшем её человеке, о том, чьё тело было обнаружено на дне у плотины Сарза-ле-О, об этом безрассудном смельчаке, рискнувшем подойти к самой кромке речного разлива на краю его земельных владений – эта суровость уравновешивала её скорбь о нём. Лёжа на спине и сжимая губами надломленную потухшую сигарету, Алиса снова мысленно вглядывалась в покойного, пробывшего в воде совсем недолго, на этого бледного и умиротворённого Мишеля, влажные волосы которого слегка вились от воды. Она не испытывала ужаса перед этим загадочным мертвецом, этим растяпой, неосторожно ступившим на откос из тяжёлой красноватой глины. Но снисходительности к нему в ней не было.
Соскользнув внезапно с гладкого раскисшего берега, он причалил к другому, невидимому. «Такое мне устроить…» Оставшись одна, она отказывалась примириться с внезапностью и лёгкостью его ухода – без какой-либо болезни или недомогания.
Её блуждающий по пожелтевшим стенам взгляд задерживался на знакомых рисунках, картинках без рамок. Широкий шелушащийся след позади печной трубы отмечал путь, по которому шло тепло.
«А если Эрмина не придёт? И Коломба тоже?..» Столь нелепое предположение вызвало у неё улыбку. Дождик, сыплющийся на оконные стёкла, почти усыпил путешественницу, и скрежет кривого ключа, поворачивающегося в замке, заставил её вздрогнуть.
– Эрмина? – крикнула она.
– Нет. Это Коломба.
Одним движением Алиса села.
– Ты не кашлянула, вот я и подумала, что это Эрмина. Конечно, все прежние обычаи теперь позабыты! Ради Бога, скажи, есть у тебя сигареты?
Пачка сигарет из светлого табака упала ей на колени. Только после первой затяжки сёстры расцеловались, чмокнув друг друга в висок и в краешек уха.
– И мерзкая же привычка, – сказала Коломба. – Ну что? Приехала? Постой, постой, кажется, эта материя мне знакома?
Она ощупала юбку горчичного цвета.
– А, значит, она твоя? Хочешь, я отдам тебе взамен свой траурный костюм?
Между ними снова воцарился «тон родного гнёздышка» – так они именовали свою давнишнюю манеру шутить с самым серьёзным видом, привычку не избегать каких-либо тем в разговоре, хранить хладнокровие практически в любой ситуации и воздерживаться от слёз.
– А Эрмина? – спросила Алиса.
– В порядке… Более или менее.
– Она по-прежнему с господином Уикэндом?
– Да.
– Но… Это всё тот же, прежний?
– Ну конечно. Если бы такая дура, как Эрмина, сменила себе возлюбленного, это сразу можно было бы прочесть у неё на лице. Таких однолюбок, как мы четверо, больше нигде не сыщешь.
– Нигде, – мрачно отозвалась Алиса.
Коломба попросила извинения, легко и ласково похлопав сестру по плечу.
– Прости! Я буду внимательнее. Скажи, а правильно ли я сделала, что не приехала… туда…
– На похороны Мишеля? Ну конечно, правильно!.. О!..
Она стукнула кулаком по кожаной диванной подушке. Резким жестом откинула со лба густую и жёсткую чёлку чёрных волос, а её светлые глаза, в минуты волнения становившиеся зелёными, с угрозой взирали на всё то, что она оставила во враждебном к ней крае, и даже на того, кто, безучастный, покоился на маленьком деревенском кладбище, в конце аллеи цветущих яблонь…