«Гнуснейшие из гнусных». Записки адъютанта генерала Андерса
Шрифт:
Верховный Главнокомандующий начал расспрашивать об общем положении в Польше, об условиях жизни. Он говорил, что старается организовать помощь Польше, что живет единственной мыслью, как принести пользу стране, и делает в этом направлении все возможное, но пока организуемая помощь дойдет до страны, еще может много воды утечь.
Наша беседа продолжалась около сорока минут. Сикорский очень спешил: несколько человек, которым он назначил прием, уже ждали своей очереди в адъютантской. В заключение он сказал мне:
— Я оставляю вас в своем распоряжении. Через два-три дня вы ко мне явитесь.
Когда же я ему напомнил, что обязан возвратиться в Польшу, так как прибыл сюда только за получением его приказов и инструкций, он прервал
— Да, знаю, но пока задерживаю вас при себе. У меня нет людей, а дальше увидим. Когда вы захотите возвратиться, я вас отпущу. — И он протянул мне руку, давая понять, что беседа закончена.
Меня прикомандировали к кабинету генерала Сикорского для специальной работы по вопросам, связанным с Польшей [26] .
26
Подробнее об этой деятельности см. протокол допроса Е. Климковского от 24.04.1941 в Приложении I. (Прим. ред.)
Свободного времени у меня было довольно много, и я не без интереса изучал людей из правительства и известных деятелей, принимавших активное участие в тогдашней политической жизни.
Тогда я познакомился с министрами Марианом Сейдой, Станиславом Котом и Августом Залесским, генерал-полковником Юзефом Галлером, генералом Желиговским, епископом Гавлиной, генералами Кукелем и Модельским, с ксендзом-ректором Цегелкой, адвокатом Битнером, Ксаверием Прушинским, Тадеушем Белецким, Цат-Мацкевичем, Софией Залевской и рядом других лиц.
Встречаясь с коллегами, я заводил разговоры на темы, которые меня так волновали. Мы обсуждали польские дела, как в самой Польше, так и за границей. Многое, увиденное здесь с близкого расстояния, наполняло нас, молодых офицеров, озабоченностью и беспокойством за будущее.
Принимаясь за работу, я решил привлечь к сотрудничеству молодежь. Я намеревался также внушить руководящим деятелям, что они должны опираться на молодых офицеров, среди которых было так много способных людей. Это были ребята энергичные, готовые пожертвовать собой, не зараженные угодничеством, горечью и разочарованием. Они жаждали служить Польше. Однако в новом правительстве Сикорского самый большой голос имели санационные «двуйкажи», аппарат которых нетронутым перебрался на Запад, а также высшие санационные офицеры, которые постепенно, но настойчиво — благодаря своим высоким военным званиям и знакомству — втирались в штаб Сикорского. Один из важнейших и самых существенных разделов работы — деятельность в Польше — был поручен Соснковскому, а санация, которая довела страну до сентябрьской катастрофы, не только не была привлечена к ответственности за свои происки, а напротив, начинала опять верховодить и снова все прибирать к своим рукам.
Я решил взяться за объединение молодых офицеров одинаковых со мной взглядов на санацию и досентябрьский режим.
После бесед с капитанами Мацеем Каленкевичем, Яном Рурским, Здиславом Тулодзейоким, Ядзвинским и рядом других лиц я приступил к созданию «группы молодых». Не знаю, кто дал нам это наименование, может быть, санационная «двуйка», а может, и сам Сикорский, много слышавший о нас как непосредственно от меня, так и от генералов Модельского и Пашкевича, которые по его поручению часто приходили на наши собрания. Во всяком случае, это название за нами закрепилось и с течением времени стало довольно известным [27] .
27
Впоследствии «группа молодых» превратилась в якобы разоблаченный 2-м отделом «заговор молодых». (Прим. ред.)
Мы не создавали какой-либо организации
Через несколько дней я в соответствии с приказом вновь явился к Соснковскому. Находясь здесь, в Париже, я уже успел должным образом оценить личность этого генерала и ознакомиться с его деятельностью, ибо и сам в определенной степени был связан теперь по работе с его ведомством. В этом мне помогло еще и то, что мои коллеги капитаны Каленкевич и Джевецкий входили в штаб Соснковского, а многие офицеры из нашей группы, например, капитан Антосевич, поручик Богданович, подпоручик Гродзицкий и другие, были курьерами, ездившими в Польшу.
Соснковский, по моему мнению, не обладал и каплей силы воли, представляя собой образец совершенно бесхарактерного и в жизни беспомощного, но зато упрямого человека. Он заботился лишь о собственных удобствах, стараясь всюду сохранять видимость порядочности, в чем и был более всего заинтересован. Правда, в защиту Соснковского следует сказать, что он прибыл в эмиграцию, отягощенный ответственностью за послемайский режим [28] и нес общий с другими груз вины за компрометацию нашей армии. Эти обстоятельства очень связывали его, накладывая отпечаток на поведение и принимаемые решения. Тем не менее, я должен признать, что распространенное еще в Польше мнение о Соснковском подтверждалось.
28
Имеется в виду режим, установленный после состоявшегося в мае 1926 г. переворота Пилсудского. (Прим. ред.)
Ближайший приятель и соратник Пилсудского еще со времен легионов, он только благодаря последнему пользовался предельно большим почетом в Польше, регулярно получая по военной линии самые высокие посты и почетные звания. Однако когда пришел час «майского испытания», Соснковский не оправдал возлагаемых на него надежд. Поэтому 1926 год стал переломным в его жизни. В перевороте, организованном Пилсудским, он никакой роли на себя не взял, так как у него попросту не хватило решимости. Он даже не знал, на чью сторону встать. Честь солдата, о которой он столько распространялся в среде окружавших его офицеров, и присяга требовали, чтобы он стал на сторону президента Речи Посполитой. С другой же стороны, он не мог выступить против Пилсудского. На такой шаг его просто не хватало, тем более что этому своему приятелю он был обязан всем достигнутым в жизни. Желая соблюсти видимость порядочности, о которой заботился больше всего, он, будучи командиром корпуса в Познани, симулировал свое печально известное самоубийство. Позже, вылечившись и получив прощение, принимал участие в правительствах санации как один из самых высокопоставленных военных деятелей. Являлся украшением и обязательным реквизитом всех высоких собраний и охот.
После смерти Пилсудского Соснковский, обманутый в своих надеждах на получение маршальской булавы, которую благожелательно относящаяся к Мосьцицкому камарилья во главе с Венявой-Длугошевским вручила более милому президентской душе Рыдз-Смиглы, косился и на президента, и на Рыдз-Смиглы. Но это были лишь гримасы неудовольствия. Они проистекали не из каких-либо принципиальных расхождений во взглядах на методы и форму правления в Польше, а из чувства обиды, поскольку Соснковский считал себя духовным душеприказчиком маршала Пилсудского.