Год 1942
Шрифт:
Проявивший себя впоследствии как мастер маневра, фланговых ударов, стремительного наступления, Москаленко вынужден сейчас бить в лоб и притом меньшими силами, чем у противника. Почерневший от зноя и пыли, от забот и тревог, с воспаленными от бессонных ночей глазами, командарм выслушивает по сложной паутине проволочной связи донесения из дивизий.
– В первый день прошли два километра, - объяснил Москаленко, - во второй - километр, а сегодня и того меньше.
Москаленко непрестанно вызывает командиров соединений и теребит их:
– Есть пленные?.. Пленные есть?.. Давайте документы - с живых или мертвых, все равно...
Вот и первые донесения - номера новых немецких
А в это время на НП прибыл Жуков, теперь уже как представитель Ставки Верховного Главнокомандования. И сразу же Москаленко стал докладывать о частях и дивизиях, переброшенных сюда немцами с южного фаса фронта.
– Это нам и нужно. - сказал Георгий Константинович. Мне и сейчас показалось, что Жуков, как и Москаленко, воспринял это сообщение с удовлетворением. В этот же день Жуков доносил в Ставку, Сталину: хотя "Вступление в бой армий по частям и без средств усиления не дало нам возможности прорвать оборону противника и соединиться со сталинградцами, но зато наш быстрый удар заставил противника повернуть от Сталинграда его главные силы против нашей группировки, чем облегчилось положение Сталинграда, который без этого удара был бы взят противником".
Симонов еще с утра забрался в один из окопов, оттуда хорошо было видно поле боя. В руках у него блокнот. Он что-то там рисует, какие-то палочки, черточки. Оказывается, он палочками отмечает каждый немецкий самолет, прилетающий сюда бомбить и попавший в его поле зрения. А черточками для удобства подсчета соединял каждый десяток. Черточек было много. "Тридцать девять", - объяснил он, то есть 390 самолетов. Сказал я об этом Жукову, но он не удивился, сам все видел.
Под конец Георгий Константинович сообщил, что меня разыскивал Маленков, секретарь ЦК партии, прибывший в Сталинград как представитель ГКО. Он хотел, чтобы мы написали листовку для немцев.
– Какую? - спросил я Жукова.
– Да о том, что они здесь лягут костьми, но Сталинграда им не взять.
– И о том, чтобы переходили на нашу сторону, сдавались в плен, заметил я не без иронии.
– Да, - сказал Жуков и весело рассмеялся.
Это была странная идея - ведь немцам тогда казалось: вот-вот Сталинград будет в их руках.
Поняв меня, Георгий Константинович махнул рукой:
– Ладно... Маленков уже вернулся в Москву...
Уехал Жуков. Вслед за ним и мы отбыли. Вернулись в Ямы, на командный пункт фронта. Что передать в газету? Надо прежде всего дать панораму Сталинградской битвы, описать все то, что слышали и видели своими глазами, без прикрас. О руинах Сталинграда. О страданиях людей. О ненависти, которая не дает ни спать, ни дышать. И главное, о том, что сталинградцы - и воины, и горожане - не отчаиваются, не помышляют о сдаче города, дерутся самоотверженно, до последней капли крови, до последнего дыхания.
Я собрал в Ямах наш корреспондентский корпус. Здесь были Василий Гроссман, Петр Коломейцев, Василий Коротеев, Леонид Высокоостровский, Семен Гехман, Виктор Темин. Симонов сел за очерк. На следующий день очерк был готов. Симонов назвал его "День и ночь".
– Хороший заголовок, но лучше "Дни и ночи", - сказал я, и автор согласился.
Мы пошли на узел связи. Там мы сразу уселись за столик у аппарата Бодо: Симонов, я и бодистка. Симонов еще раз просматривал свою рукопись и по
Очерк "Дни и ночи" появился в "Красной звезде" на третьей полосе, заняв полных три колонки. А на второй день этот очерк перепечатала "Правда", поместив его на второй полосе - еще более почетном месте в газете.
Когда мы вернулись в Москву, мне позвонил Михаил Иванович Калинин. Он похвалил очерк Симонова и все допытывался - реальные ли люди изображены автором, нет ли здесь художественного домысла?
– Это реальные люди и подлинные факты. Я был с Симоновым в Сталинграде и видел этих людей, говорил с ними, - ответил я Калинину.
– Это хорошо, - сказал он, - что в очерке ничего не выдумано.
Потом я узнал, почему Михаил Иванович с таким пристрастием меня допрашивал. Через несколько дней, выступая на комсомольском совещании, Калинин говорил: "Жизнь стала суровой. Люди стали сосредоточеннее, задумчивее". Следовательно, указывал он, и печатное и живое слово должно соответствовать изменившейся обстановке. Калинин сурово критиковал некоторые очерки в центральных газетах за выспренность, декларативность, хвастовство, шумиху, высокопарность, считая это неуважением к читателям. Михаил Иванович призывал рисовать правдивую картину войны, прямо говорить о переживаемых людьми трудностях. И в качестве примера того, как надо писать о войне, указал на очерки Симонова:
"Не знаю, читали ли вы последнюю статью Симонова "Дни и ночи". Я должен сказать, что она хорошо построена. Вообще его статьи дают реальную картину боев. В последней соблюдены все пропорции и соотношения. Она написана сдержанно. С внешней стороны это как будто сухая хроникерская запись, а по существу - это работа художника, картина, долго незабываемая..."
* * *
Недалеко от деревни Ямы, разбитой дальнобойной артиллерией и бомбежкой противника, мы разыскали 33-ю гвардейскую дивизию полковника А. Утвенко. Два с лишним месяца без передышки она вела бои за Доном и в междуречье Дона и Волги, отражая атаки немцев, рвавшихся к Сталинграду. Дивизия прославилась своим упорством в бою, стойкостью, смелыми атаками и контратаками. В этой дивизии родился подвиг донецкого шахтера Петра Болото и трех его товарищей у станицы Клетской, которому мы в свое время посвятили передовицу в нашей газете. Мы познакомились с Болото и его товарищами, побывали на красноармейском митинге, записали все выступления, напечатав в "Красной звезде" полосу "Законы советской гвардии".
Пора было возвращаться в Москву. Темин несколько своих снимков переправил с летчиками в Москву, и они сразу же были опубликованы, но отснятой пленки у него было еще много. Симонов успел съездить к летчикам легкой авиации и потом напечатал очерк "Рус-фанер". Да и мне пора было возвращаться.
На этих самых "рус-фанерах", предоставленных нам командующим фронтом генералом Еременко, вылетели с небольшой поляны у Ям. Мы с Симоновым - в двухместном "Р-5", а Темин - в одноместном "У-2". Только поднялись в воздух, как откуда ни возьмись "мессершмитт". Наш летчик сразу же посадил самолет на полянку, впритык к роще, и мы, быстро выскочив из машины и спасаясь от пуль, спрятались за деревьями. А по другому самолету во время посадки немец полоснул пулеметной очередью. Лететь на нем нельзя было. Переждав немного, мы снова взобрались в "Р-5": летчик, Симонов и я. Темина с грехом пополам запихнули тоже и взяли курс на большой аэродром, а оттуда на "Дугласе" вылетели в Москву.