Год активного солнца
Шрифт:
— Ты любишь Тамаза?
— Если скажу, что люблю, поверишь?
— Тебе что — не за кого больше выйти замуж? Насколько я знаю, ты собиралась выйти за какого-то богатого дядю.
— Собиралась, но у него жена и орава детишек. А я устала, мне хочется спокойной жизни, ты понимаешь, спокойной…
— Я в восторге от твоей откровенности.
— Врать не имеет смысла, в наше время никого не проведешь, — меланхолично улыбнулась Медея.
— Ты считаешь справедливым свое решение?
— Других несправедливостей ты не замечаешь? Или только со мной такой храбрый?
— Я пришел сюда не мировые проблемы решать. Меня
— «Моего»! — раздраженно передразнила Медея. В ее глазах появился гнев, лицо яростно перекосилось. — Сам видишь, в конечном счете все сводится к «моему», к личному. Тебя волнует судьба твоего друга. Все заботятся о себе или о своих. Абстрактная истина никого не интересует. А если я забочусь о своих интересах, это тебя бесит. Сейчас у меня нет ни малейшего желания обсуждать мое поведение. Я устала и хочу спокойной жизни.
— Ты знаешь, что из Тамаза выйдет большой ученый?
— Тем лучше…
— Ты отдаешь себе отчет, что с тобой он может погибнуть? Ты понимаешь, что…
Забили часы. Отар переждал, пока они умолкнут.
— Ты понимаешь, что он нуждается в верном друге? — продолжал Отар, когда часы пробили последний раз.
— Сейчас я еще больше нуждаюсь в верном друге, ведь у меня никогда не было верного друга.
— Знаю, но ты должна оставить Тамаза. Ты еще найдешь свое счастье. А его не губи. — Отар встал, подошел к Медее, заглянул ей в глаза. — Ты не знаешь, как легко его ранить, нанести обиду, и тогда у него опускаются руки.
— Я не напрашивалась, он сам привел меня сюда. И ты даром тратишь слова. Я немало вытерпела в жизни. Никто не жалел меня. И я ни с кем не обязана считаться. Каждый по-своему борется за место в жизни. Может быть, тебе кажется, что все идут к намеченной цели честной дорогой? Я не буду тебя убеждать. Ты лучше меня знаешь, как часто прокладывают себе путь запрещенными приемами. Я — одна из таких. Более того, я лучше их, я не маскируюсь, как другие, и не строю из себя добродетель.
Отар вскочил, ему хотелось схватить за горло эту женщину, но он взял себя в руки, хотя его трясло от возмущения.
— Сегодня же, сейчас же уберешься отсюда.
Медея выпрямилась, лицо ее пошло красными пятнами.
— Вон отсюда, сейчас же убирайся, чтобы ноги твоей не было в моем доме! — закричала она.
Отар почувствовал слабость. Ноги подкосились. Лицо посерело, он пошатнулся. Медея, перепуганная его бледностью, подставила ему стул. Отар упал на него. Он тяжело переводил дыхание, глаза потускнели.
— Отар, Отар, что с тобой? — спрашивала Медея, хлопая его по щекам.
Отар не отвечал. Медея кинулась в кухню за водой.
Отар понял, что болезнь снова напомнила о себе. Он выпил воды. Дурнота быстро прошла. Кровь снова прилила к его лицу. Медея успокоилась.
— Тебе лучше, да? — спросила она, ставя стакан на стол.
Отар медленно встал, не оглядываясь пошел к двери и захлопнул ее за собой.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Отар Нижарадзе примирился с тем, что рано или поздно ему придется распрощаться со студией. Он понимал, что гнев Мананы Гавашели настигнет его очень скоро. Прошло почти полтора месяца. Арчил ни разу не вызывал его. Несколько раз они сталкивались в коридоре. Гавашели делал вид, что не замечает Отара. Однажды Отар увидел директора и направился прямо к нему. Ему хотелось окончательно удостовериться, настропалила Манана мужа против него или нет. Арчил, против обыкновения, не изобразил на лице приветливой улыбки, холодно, небрежно кивнул ему на ходу. Отар понял, что все кончено. Теперь Арчил Гавашели наверняка выжидает удобного случая, чтобы избавиться от него. Сгоряча Отар решил тут же написать заявление и покинуть студию. Но через минуту отверг свое решение, оно означало бы признание вины, которой он не знал за собой.
Отара не очень беспокоил уход со студии. Он уже смирился с этой мыслью, только хотелось, чтобы все разрешилось быстрее.
Чем больше проходило дней, тем упорнее старался он не думать о своей болезни. Но ничего не получалось, он не мог пересилить себя. Сам того не желая, он привык смотреться в зеркало, стараясь отыскать на лице следы недуга. Но ни на лице, ни на теле не обнаруживал зловещих примет. Только тяжелая усталость да немеющие ноги время от времени напоминали, что неизлечимый недуг исподволь подтачивает его здоровье.
В коридорах киностудии по-прежнему торопливо сновали люди. Лишь один Нижарадзе продолжал ходить спокойно, невозмутимо меряя путь своими длинными кривоватыми в коленях ногами. Обаятельная улыбка не сходила с его лица, взмахом руки приветствовал он сослуживцев. Многих раздражал его постоянно беспечный вид.
Отар неторопливо распахнул дверь комнаты.
— Привет! — негромко, но весело бросил он всем с порога и прошел к своему столу. Первым долгом, как всегда, закурил. Беззаботно откинулся на спинку стула. Вытянул под столом длинные ноги, поставил стул на задние ножки и принялся подкидывать спичечный коробок, стараясь, чтобы тот падал на ребро.
Мзия Ахобадзе, как всегда, что-то писала.
Он повернулся к младшему редактору Гиви Джолия. Устремив вдаль свои стеклянные глаза, Гиви думал. «Наверняка сочиняет какую-нибудь обсахаренную фразу».
Глядя на Джолия, Отар представлял себе человеческий мозг состоящим из множества малюсеньких лампочек и был твердо убежден, что в голове Гиви большая часть их перегорела.
Отар не презирал его, нет, он жалел людей типа Джолия. Жалел он и Мзию Ахобадзе, вечно усердно строчившую что-то. Мзия довольно сносно знала английский язык и была начитаннее многих сверстников. Может быть, поэтому она считала себя вправе вмешиваться в любой спор и высказывать свое мнение по любому вопросу. На кого только не ссылалась она, к каким авторитетам от философов до писателей не прибегала за помощью. Она обладала поразительной способностью подхватывать на лету и использовать случайные фразы. Но Отар ни одному ее слову не верил. Он был убежден, что заимствованные мысли скопом плавают на поверхности ее разжиженного мозга.
Он снова закачался на стуле и подбросил коробок, зная, что это нервирует Мзию. Ему как будто доставляло удовольствие раздражать ее. Он не выносил людей, которые с апломбом судят обо всем на свете и щеголяют чужим мнением. Невольно вспомнилось, как однажды Мзия взялась за Вагнера, пространно рассуждая о его творчестве, о его месте в мировой музыкальной культуре. За спиной Мзии была музыкальная семилетка, она разбиралась в нотах, могла на память сыграть несколько фортепьянных пьес. Но Отар не принимал всерьез ее разглагольствования, так как знал, что Мзия начисто лишена музыкального слуха.