Год активного солнца
Шрифт:
Тесно прижавшись друг к другу, они поднялись по старой, небольшой лестнице. Тамаз осторожно опустил руку в карман, боясь, как бы Медея не подняла голову с его плеча. Неловко сунул ключ в скважину и тихонько повернул. Послышался мелодичный перезвон. Медленно, словно открывая вход в таинственную пещеру, растворилась тяжелая дубовая дверь. Они бесшумно переступили порог. Тамаз включил настольную лампу. Медея неуверенно прошла вперед и оглядела комнату. Потом положила руку на громоздкий, резной буфет.
Господи, как преобразился этот допотопный, топорной работы, не любимый Тамазом буфет, будто стояла Медея в храме перед величественным органом…
И тут волшебные звуки встрепенулись в комнате,
«Как рано, оказывается! Почему же на улице не было ни одного человека?»
Медея распустила подобранные волосы. Нагнулась, сняла туфли и мягко подошла к старинному покойному креслу, точно опасаясь спугнуть чарующий звон колокола.
Тамаз в оцепенении не трогался с места, не в силах ни сделать шаг, ни вымолвить слово.
Медея опустилась в кресло, положила на подлокотники прекрасные, длинные руки. Откинулась на спинку. Длинные волосы упали на плечи. Господи, как хороша и как печальна она была! Тамаз Яшвили не знал, что красота может быть воплощением скорби…
Медея повернулась, прижалась щекой к спинке кресла. И сразу сделалась похожей на маленького, очень маленького ребенка.
Тамаза охватила глубокая жалость. Он не понимал, откуда взялось это сострадание, но жалел ее. Ему хотелось упасть перед ней на колени, покрыть поцелуями ее чудесные пальцы. Он долго стоял, боясь шевельнуться, на одном месте. А вдруг шаги разбудят ее, и все развеется? Неужели он спит? Неужели во сне видит дивные волосы Медеи? Нет, это был не сон. Скоро в окне показалась огромная, низко стоявшая желтая луна.
Он уловил ровное дыхание. Медея спала.
Тамаз неслышно приблизился к ней, заглянул в лицо, не решаясь разбудить. Затем медленно наклонился, взял ее на руки и бережно перенес на кровать. На цыпочках вернулся к буфету, вынул летнее полосатое одеяло и заботливо накрыл Медею. Медея шевельнулась, вытянула одну руку поверх одеяла. Тамаз замер, испугавшись, что разбудил ее. Пятясь на цыпочках, дошел до кресла, в котором минуту назад спала Медея. Обивка спинки еще хранила аромат ее волос.
Часы пробили двенадцать. Как быстро пролетели три часа! Вдруг, вместе с последним ударом, звук могучего колокола подхватили тысячи звонких колокольчиков, из белой церкви высыпали женщины и дети в белом, к паперти подкатили белые экипажи, запряженные белоснежными конями, по церковному двору вместе с детворой запрыгали белые овечки. Все сели в белые экипажи, белые кони тряхнули гривами и унеслись. Медленно растаял звук колокольчиков. Утих стук копыт и звон бубенцов. Все окуталось серым, и далеко, с края земли, поднялись несметные стаи птиц.
Стаи приближались. Но это же не птицы, это цифры! Цифры неслись и неслись со всех сторон. Тамаз Яшвили не помнил, чтобы они слетались в таком количестве. Они, играючи, собирались в группы, и каждая охватывалась взглядом. Он ощутил небывалый прилив сил. Словно удесятерились его возможности, словно разум стал более быстрым и гибким. Цифры плавно сменялись изображениями. Изображения — дифференциальными уравнениями. Потом на горизонте поднялись графические фигуры. Они вытягивались, извивались, скручивались, словно изображение на экране неисправного телевизора. Вдруг как будто чья-то невидимая рука настроила телевизор. Тамаз глазам не поверил — он увидел то, над чем так долго бился, увидел отчетливо и ясно, точно рукой прикоснулся к этим красивым графическим фигурам. Каким простым, понятным и определенным, оказывается, было все. Удивительно, почему до сих пор ему не приходило в голову использовать принцип максимума для доказательства этой теоремы? Неужели и Коши в XIX веке, а позднее и Миндингу, который первым выдвинул гипотезу однозначных определений сферы, было так трудно найти это решение? Неужели никто из ученых, бившихся над этой проблемой, не мог обнаружить, что если две изометричные, выпуклые поверхности однозначно проектируются на плоскость, то разница двух аппликат не может достигать ни строгого минимума, ни строгого максимума во внутренних точках поверхности?
Тамазу хотелось подпрыгнуть, закричать от восторга, но тут же вспомнил о Медее.
«Может быть, разбудить ее? Рассказать о моей находке? Интересно, она обрадуется? Очень обрадуется? Нет, спит, жалко ее, господи, как она устала!»
Тамаз смотрел на девушку. Медея не шевелилась. Дыхание ее было спокойным, очень спокойным.
Он бесшумно выдвинул ящик письменного стола и достал чистую бумагу. Обложил книгами лампу. Сейчас только узкий луч света падал на лист бумаги.
Тамаз строчил, боясь забыть или упустить что-нибудь. Он вычертил график и вывел первое заключение: «Изометрические, выпуклые замкнутые поверхности равны». За ним последовало второе: «Бесконечные изометрические выпуклые поверхности, кривизна которых 2 — равны». «Боже мой, до чего все просто! Неужели никто до сих пор не видел этого и не мог решить?»
Тамаз любовался цифрами и графиками, запечатленными на листе бумаги. Вот они, здесь, теперь не ускользнут. Сейчас они выглядели так просто, как заурядные интегралы, которые нудно выводят на досках преподаватели математики.
Тамаз поискал сигареты. Пачка была пуста, зато пепельница полна окурков.
«Когда я только умудрился выкурить?» — Он выключил лампу и устало откинулся на спинку кресла.
Послышался таинственный перезвон, и дверь медленно отворилась. Тамаз едва сдержал крик. В полуоткрытой двери стоял мужчина. Черный силуэт его едва выделялся на фоне бледнеющего неба. Он как будто насмешливо улыбался. Тамаз узнал его. Это был тот, редкозубый, с багровыми пятнами на лице… Тамаза окатило холодным потом, он не знал, что делать. Но пришелец вдруг исчез. Только дверь покачивалась на сквозняке. Тамаз затаив дыхание поднялся, прикрыл дверь и запер ее на замок. И тут вспомнил, что, войдя в дом, оставил ее открытой.
Приближался рассвет. Горы заметно отделились от неба.
Чуть свет Тамаз помчался к Отару Нижарадзе. Отар еще спал. Открыв глаза, он сразу догадался, что Тамаза привело что-то необычайное. Одолеваемый любопытством, Отар тем не менее лениво потянулся, не торопясь вставать. Потом медленно опустил ноги на пол, потянулся еще раз, помахал руками и направился в ванную.
На кухне Тамаз заметил банки с мацони.
— Ты же не любил мацони! Откуда столько банок?
— В последнее время я переключился на мацони. Если хочешь — ешь.
— Нет, не хочу.
— Уже позавтракал?
— Нет, просто не хочу.
— Что-то у тебя глаза странно блестят, а?
Тамаз смутился, покраснел, снял очки и принялся протирать их платком. Отар застыл от изумления — перед ним стоял щуплый, невзрачный незнакомец, совершенно не похожий на его друга.
Тамаз протер очки и снова надел их. Невзрачный незнакомец исчез. Перед Отаром снова находился всегдашний Тамаз Яшвили, обаятельный и умный.
Тамаз ерзал на стуле, ему явно не сиделось на месте. Отар давно не видел его таким оживленным. Он понял, что другу не терпится поделиться с ним чем-то.
— Отар, я женюсь! — выпалил наконец Тамаз.
— Женишься?! Что ты говоришь, когда?
— Сегодня, точнее, завтра, мы решили расписаться завтра.
— Поздравляю! — искренно обрадовался Отар. Ему давно хотелось, чтобы Тамаз обзавелся семьей. Он понимал, что его застенчивому, житейски беспомощному и честному другу нужна верная подруга и помощница. — Кто она, я ее знаю?