Год Алены

Щербакова Галина Николаевна

– Ку-ку, старушка! – ответила Алена.

Девчонка была пьяна.

Это было невероятно. Сергей Никифорович Плетнев, 1912 года рождения, проживал с Куней на одной линии метро.

От потрясения Куня села на мусорную вазу и как-то по-собачьи тоненько заскулила. Хорошо, что народ сейчас торопящийся и у каждого своих дел и бед навалом, поэтому никто к скулящей на мусорке женщине не подошел. Только работница справочного приподнялась, посмотрела, хотела даже что-то сказать, но к ней обратились с вопросом, и она обрадовалась этому.

Куня отдышалась и обнаружила в себе удивительное – она вдруг стала много лучше видеть. Она впервые и подробно увидела на своих пальцах плотно приросшие к ногтю заусенцы,

стоптанный каблук другого цвета, чем сам туфель, и асфальт серый, примитивный. Все эти невидимые раньше мелочи странно гармонировали с промытым и прополосканным небом и домами, эффектно глядящимися на его фоне. Куня увидела и провисшие балконы, и загаженные голубями шпили. Но надо же – все это было красиво, сочно, объемно, она даже не подозревала, что в мире есть столько оттенков, столько выпуклостей и углублений, столько всего.

Куня встала и поехала по адресу.

Три одинаковые башни стояли на пригорке, и Куня подумала, что когда-то, еще при царе Горохе, тут наверняка стояла церковь. Такие пригорки просто создавались природой для церквей. Ее дом был посередине, но Куня пошла в соседний. Там она выяснила, что нужная ей квартира находится на четвертом этаже, сообразила, куда выходят окна, и заняла позицию. Она осторожно села в детскую сломанную качалку, которая валялась в кустах, приноровилась и стала наблюдать. Окна как окна. И лоджия как лоджия. Зоркий сегодня Кунин глаз разглядел и тюль, и цветные гардины, и даже вазу на подоконнике в кухне. Такая ваза была и у нее. От этого у Куни совсем поднялось настроение. Были у них в жизни уже две общие вещи – линия метро и ваза. Глядя на дом, Куня прикинула, что ему всего лет шесть – восемь, значит, где-то Сереженька жил и раньше… И почему-то это растревожило ее. Тут-то, на пригорке, все у него должно быть хорошо, а как там было? Совсем ошалела старуха, а тут на лоджию вышла женщина и позвала:

– Витя! Витя!

Женщина была молодая и могла быть его дочерью, а могла быть и снохой. Тогда у него было двое детей. «Девочка в школу бы пошла, – сказал он ей в первый день, еще не зная, что они живы, – а сынок уже пятиклассником был бы…» Странно, но эти же слова он ей сказал и при прощании. И она поняла: детей оставлять нельзя, хоть ты тресни. Дети – это дети.

Теперь вот существовал какой-то Витя.

Куня стала всматриваться в детей. А тут мимо нее промчался на велосипеде мальчишка – «Я тут, мам!» – она только успела увидеть напряженные в езде острые лопатки. Вот и Витя.

Куня приходила на качалку каждый день, в разное время. Но никого, кроме женщины, которая кричала «Витя!», не видела.

На лоджии сушилось белье, и вид его не предвещал беды. Куня смотрела на мужскую рубашку с обтрепанными обшлагами, которая могла быть его рубашкой.

– Тетя! – услышала она. – Постерегите велосипед, мы за мороженым сходим. – Витя пристраивал рядом с ней машину. – Я быстро…

– Иди, иди, я посмотрю, – с готовностью ответила Куня и ухватилась за колесо.

Витя прибежал с пломбиром, рванул к себе машину…

– Ты не торопись есть, – сказала ему Куня. – Ты осторожно. А то захвораешь…

– Не… – ответил Витя. – У меня гланды уже вырезали.

– Все равно можно заболеть, – убеждала Куня. – Маму расстроишь… Дедушку…

– У меня нет дедушки, – сказал он.

– Как нет? – растерялась Куня. – Ты же Плетнев?

– Плетнев, – ответил мальчик.

– А Сергей Никифорович тебе кто?

– Это мой папа, – сказал Витя, вытирая руки о штаны.

«Этого не может быть! – подумала Куня. – Это какая-то путаница». На балкон вышла мать Вити. Она резко сдернула белье, прижала охапку к груди и стала искать глазами сына. Видимо, нашла, потому что пошла в квартиру. На какую-то секунду она остановила свой взгляд на сидящей в кустах Куне, и Куня залилась краской, будто ее застали за чем-то неприличным. И тогда она поднялась и пошла совсем в другую сторону, уже страшась встречи, которой так хотела раньше. Значит,

мальчик Витя родился здесь, в этом доме… А где-то в другом доме была другая его жена и другие его дети? Или ее уже не было, другой жены? За столько лет могло случиться что угодно. Куня придумывала, нагромождала катастрофы, потому что так ей почему-то было легче. Легче, чем представить простое и обычное – смерть жены, а потом эту жену. Казалось бы, какая разница? Но хотелось почему-то чего-то страшного, что объяснило бы существование маленького сына и этой молодой женщины. Просто от катастрофы он мог потерять рассудок и не сообразить, что у него всегда была она, Куня. Что она его ждала всю жизнь, но тут же честная Куня подумала – не ждала. Замуж ведь почти вышла, так, недоразумение помешало… Земля слегка колыхнулась и посваливала их с ног… С землей это бывает. Одно ясно: не придет она больше к трем домам. Она ведь зачем адрес искала: вдруг он на периферии и ему надо масла послать, консервов. А он, оказывается, в Москве, живет в доме улучшенной планировки, на прекрасном пригорке, один вид из окна чего стоит, маслом его не удивишь… Мальчик у него вполне здоровый, с вырезанными гландами. А обшлага заштопают – не проблема.

Надо ей порадоваться за Сереженьку, его молодая полюбила, такой он хороший, и если плачет она сейчас, то от радости… «Нет! – закричала без слов Куня. – Никакой радости у меня нет… Сердце у меня разрывается не от радости…»

Нине позвонила Кунина соседка и сказала, что у Куни гипертонический криз. Врач предложила больницу, но тетка категорически отказалась.

– Еду! – сказала Нина.

У них в тот вечер было застолье. С приездом Алены выпивка, можно сказать, на столе не переводилась. И каждый раз все выглядело так, что вроде без нее и нельзя. К примеру, была Алена в райкоме комсомола, и там ею заинтересовались. «Я им про себя всю правду-матку… – сказала Алена. – И про образование свое проклятущее, и про то, что запросто фиктивно замуж выйду… Используйте, говорю им, лучше вы мою напористость и беспринципность». Они засмеялись и говорят: деловая. Подумаем.

По этому поводу пили югославский вермут. Алена с силой, до белых пальцев, выдавливала в него лимон, щедро добавляла водки, соскребала со стенок морозильника «шубу». «Почему в доме не водится льда?» Нина разбавляла вермут водой из-под крана, свекровь воду из-под крана закрашивала вермутом, так и сидели, припаянные неукротимой энергией девчонки.

В другой раз Алена купила себе сапоги. Задешево, в комиссионке. Кто-то принес сдавать, а там была очередь, и Алена давно «пасла вход» в приемку. Выручила торопящегося человека и – no problem! Вместе с сапогами принесла финский брусничный ликер.

– Что это такое? – возмутилась свекровь. – Нельзя же каждый день!

– Еще как можно, – ответила Алена и налила свекрови рюмку. – Вы только лизните.

И та лизала. И собирался под ликер чай, и Нина думала, что так глупо, бесшабашно-весело у них никогда не было с Дашкой. Та не любила сидеть с матерью и бабушкой, кривилась от каждого общего обеда. И за столом сидела, загородившись книжкой. А Алена разговаривала, спрашивала и слушала с интересом. Свекровь, не избалованная вниманием, рассказывала про разные комиссии, в которых заседала, про группу здоровья, в которой они вместе отмечают свои дни рождения. Зимой на катке праздновали восьмидесятилетие одной персональной пенсионерки, та на коньках «ласточкой» совершила круг почета.

– Ну дает молодая гвардия рабочих и крестьян! – смеялась Алена, а Нина ловила себя на том, что через восприятие Алены и юбилей на катке не кажется ей непристойным, а вот когда свекровь ей рассказывала про него, то было противно и она думала, что такая вот ликующая старость – дело стыдное. Что в таком возрасте к лицу в церкви стоять, а не в трико выряжаться. В то же время она себя осуждала за нетерпимость. Человек в каждом возрасте должен жить полноценно; сама скоро старухой будет. Не за горами дело.