Год французской любви

В каждом веке есть год, две последние цифры которого складываются в некий отчасти мистический, отчасти юмористический символ, астрологам известный как знак Рака, любителям игры в лото — как «туда-сюда», туристам — как поза для спанья «валет», продвинутой молодежи — как поза «французская любовь». 69

Нет, само собой, родился в этом году не я один, нас было много, очень много. У всяких там демографов и социологов есть, по-моему, даже термин специальный — «дети детей войны». Так вот, это — про нас, сердешных. Мы родились под бравурные марши и песни о великом и могучем государстве, краше коего нет ничего на земле, выросли, внимательно наблюдая, как это самое государство медленно гниет и разлагается, мы полной грудью (а как еще дышат в юности?) вдыхали этот смрад, и наверное, отравились. Но молодость наша пришлась на самую агонию, и мы радовались, наблюдая, как Отечество наше умирает. Наверное, потому что были отравлены? Или потому что были молодыми? Или просто радовались жизни, даже если она и была такая? Черт его знает, чему мы радовались…

Эта книга сложилась из историй. Она, наверное, подобна тем, которые сейчас издаются направо и налево бывшими советскими детскими писателями и состоят из собранных ими в прошлом детских страшилок, рассказов про желтое пятно и красную руку, которые мы шепотом пересказывали друг другу после отбоя в палатах пионерских лагерей. Вот, кстати, один из множества парадоксов, друзей гения — почему в лагерях — палаты? А не блоки и бараки, как положено? Или — если палаты, то почему лагерь, а не больница или санаторий? Парадокс? Парадокс. Друг гения? Друг.

Истории, что легли в основу книги, не выдуманы. Все они когда-либо случились с людьми моего поколения, с людьми, родившимися в год французской любви, что само по себе тоже парадокс, потому что от французской любви (знатоки это поймут) никто родиться не может. От нее, говорят, даже СПИДом заразиться нельзя, но тут я пас, собственного опыта не имею. Не в смысле любви, а в смысле СПИДа, хвала моей предусмотрительности.

Сконцентрировав, свалив в кучу судьбы всех моих одногодчан, я вывел среднее, и вот что получилось: по средине Средней полосы России течет издалека долго река под названием… правильно! Она и течет. Где-то в ее среднем течении есть городок провинциальный, который так и называется Средневолжск. Вот там-то мы все и родились, а кто не там, тот приехал или был привезен родителями в среднемладенческом возрасте.

Как здорово, что все мы здесь…

Безоблачное и счастливое детство, за которое спасибо персонально уже никому не скажешь, отрочество (мерзкое время, сверстники жестоки до озверения, да и сам ты, как «эссесовец», так и норовишь кому-нибудь или циркуль в задницу воткнуть, или обматерить за здорово живешь. Но отмазка железная: «У меня переходный возраст!»).

Следом за отрочеством движется юность, тут же и любовь первая, именно та, о которой пропето: «Первое хочу, первое нельзя». Потом количество «хочу» и «нельзя» возрастет лавинообразно, и все зависит от того, в какую сторону перевес. Если «хочу» больше, чем «нельзя», человек все же может быть счастлив. Если наоборот — станет уголовником. Задумались? То-то.

Юность у особей мужского пола моего возраста связана с еще одним замечательнейшим событием — отдание Родине своего гражданского долга в количестве двух лет. Предвижу — сейчас все экзальтированные и «снобствующие» мужчинки, особливо из столиц, эстетски скривят губы: «Фи! Служить за „совок“! Терять два года своей ценнейшей жизни! Все приличные люди ка-а-асили…» Да ну вас, извините, парни, в жопу. Эта книга не для вас, закройте ее и выбросьте в окно. Там поднимут и прочитают те, кому надо. Все, идем дальше.

Придя из армии, мы столкнулись с новой жизнью, тут, кстати, и Союз окончательно крякнул, царствие ему и все такое. Началась молодость, время вползания во взрослую жизнь. Именно вползания, потому что пешком или даже на четвереньках никто нас туда пускать не хотел, занято все было, занято старшими товарищами. Что нам оставалось? Раньше шли мы в инженеры, а теперь в бандиты…

Пройдя через горнило того неведомого общественно-политического строя, что существует ныне на одной пятой, пардонте, уже шестой, что меньше, части земного шара, мы с потерями и боями дожили до своего тридцатилетия, и по этому поводу решили собраться на родине, на малой нашей родине, с маленькой буквы, то есть во все том же Средневолжске. Именно собраться, жить-то там никто почти что не остался, так уж получилось, увы.

И ничего, что на современной политической или какой иной карте мира вы даже при всем желании не найдете наш город. Нашу страну ведь вы тоже теперь не найдете…

Мы все нынче разные — кто-то и одет поприличнее, и говорит складно, ни тебе мата, ни фени, ни всяких «лОжить» и «звОнит». Другой сидит с синим рылом, с похмелия перманетного мается, и одежонка у него плохонькая, а уж говорит… Лучше б молчал, короче.

Третий в военной форме, без погон, правда. Офицер? Наемник? Охранник? Хрен его знает. А вот еще экземпляр — чудо! Документов нет, денег нет, сам в бегах. Типа Робин Гуд, одним словом.

Ну, и основная масса вокруг: крутятся, вертятся, семьи, дети, машины, не «мерины» шестисотые, конечно, но и не «копейки» ржавые. Звезд с неба не хватают, но живут, живут, движутся по жизни…

Вот сидим мы все у костра, как в старые добрые времена. На пикничке, типа того. Хотя раньше мы такие мероприятия называли походом. «Девочки, пойдемте с нами в поход! Какие мы тебе девочки, мы уже два раза в поход ходили!»

Н-да, бойцы вспоминают веселые дни, и битвы, где зубы теряли они. Однако у нас сегодня чистый мальчишник, баб нет. Это, правда, пока, пить-то только начали, но все еще чинно-благородно: закуска, выпивка, шашлык-машлык, водка-модка, сигареты-мигареты, разговоры-мозговоры. Завелись чего-то все, едва по первой приняли, и рассказы пошли — не отчеты в стиле «как я провел жизнь», а истории всякие, былины, если говорить по-старинному.

Поодаль, в тенечке, под кустиком, магнитофончик крутится тихонько. Он не поет, ни к чему теперь это, он, гад, записывает — для потомства… Вот и назаписывал.

Это было давно, я еще в четвертом классе тогда учился. Школа наша, носившая не очень приличный номер «шесть», была, однако, не самой плохой и не самой занюханой в городе Средневолжске, носила она гордое имя Павлика Морозова, того самого, геройски погибшего от рук то ли собственного деда, то ли дяди пацана, что сдал своего единоутробного отца.