Год испытаний
Шрифт:
— И ты живешь недалеко от Хэдфилдов?
— В соседнем доме.
— Тогда я могу только сказать: да хранит Бог тебя и всю вашу деревню. И скажи своим соседям, чтобы они меня больше не вызывали.
И он поскакал таким галопом, что чуть не столкнулся на повороте с Мартином Миллером, который вез сено на своей телеге.
Эдвард Купер умер еще до заката солнца. Его брат слег на следующий день, а еще через два дня заболел и Александер Хэдфилд. В конце недели Мэри Хэдфилд стала вдовой во второй раз. Я не была на похоронах, так
Мой Том умер, как умирают все маленькие дети, — тихо, не жалуясь. Лихорадка началась у него внезапно, пока я работала в доме пастора. Джейн Мартин послала за мной и забрала Джеми в дом своей матери. Том немного поплакал, когда попытался сосать грудь и не смог, так как у него уже не было сил. А потом он просто лежал у меня на руках и смотрел на меня, изредка всхлипывая. Вскоре взгляд его затуманился. Я сидела у камина, держа его на руках, и поражалась, как же он вырос. Он теперь свешивался с моих рук, а ведь раньше весь умещался на согнутом локте.
— Скоро ты встретишься с папой, — прошептала я. — Тебе будет очень хорошо в его сильных руках.
Пришла Либ Хэнкок. Она что-то говорила, пытаясь меня утешить, но ее слова не доходили до меня. После обеда Элинор Момпелльон сменила ее. Она встала перед нами на колени и заключила нас с Томом в свои объятия. Я чувствовала, что она искренне скорбит вместе со мной. Рыдания мои стихли, ее присутствие действовало на меня успокаивающе. После она придвинула стул к окну и стала читать мне из Библии о любви Господа Бога нашего к маленьким детям. Я думаю, что она осталась бы со мной на ночь, если бы я не сказала, что хочу отнести Тома в постель.
Поднимаясь по лестнице, я все нашептывала ему нежные слова, а потом уложила его рядом с собой — он лежал не двигаясь, уронив обмякшие ручки на матрас. Я легла с ним рядом и прижала его к себе, его сердечко билось изо всех сил. Но ближе к полуночи биение стало прерывистым и слабым и наконец его вообще нельзя было различить. Я сказала, что люблю его и никогда его не забуду, а потом зарыдала и рыдала до тех пор, пока не забылась сном.
Когда я очнулась, было уже утро. Постель была вся мокрая, и тут раздался какой-то душераздирающий вой. Жизнь ушла из маленького тела моего Тома с кровью из его горла и поносом. Когда я прижала его к себе, моя рубашка промокла насквозь. Я схватила его на руки и выбежала на улицу. Все соседи собрались у моего дома. Они стояли и смотрели на меня, и на их лицах застыло выражение скорби и страха. У некоторых были слезы на глазах. Но тот вой, который я слышала, был, оказывается, моим.
Когда я была маленькая, мой отец иногда рассказывал нам о своем детстве, о том, как он был юнгой на корабле. Обычно он рассказывал нам эти истории, когда мы плохо себя вели, чтобы запугать нас. Он говорил о том, как его пороли плетью и жестокие матросы старались ударить так, чтобы плеть попала на то же самое место, чтобы было еще больнее.
Так же и чума. Она наносит удар, а потом еще один по живому горю. Джеми еще оплакивал своего братика, когда его слезы вдруг превратились
Элинор Момпелльон была рядом со мной с самого начала его болезни. Мне запомнился ее нежный, ласковый голос:
— Анна, я должна тебе сказать, что мой Майкл заподозрил, что это чума, с самого начала, как только навестил Джорджа Виккарза. Ты ведь знаешь, он учился в Кембриджском университете, так что он сразу связался со своими друзьями по университету и попросил их разузнать у врачей, есть ли какие-то новые средства против этой болезни. Он получил ответ от своего хорошего друга: тот пишет, что врачи нашли средство, которое может помочь.
Вот так и получилось, что, выполняя рекомендации известных врачей, мы стали лечить Джеми средством, которое в результате только продлило его мучения.
У мистера Виккарза нарыв образовался на шее, а у Джеми под мышкой. Он жалобно плакал от боли, стараясь держать свою худенькую ручку на отлете, чтобы не прикасаться к опухоли. Друг мистера Момпелльона прислал рецепт. Надо было испечь на углях большую луковицу, вынуть из нее сердцевину, начинить ее финиками, мелко нарезанной рутой и добавить капельку венецианского бальзама — скипидара.
Я пекла луковицы одну за другой, хотя, когда мы прикладывали луковицу к нарыву, Джеми вскрикивал от боли. Я плакала, привязывая эти ненавистные припарки, а потом брала его на руки и качала, утешая и пытаясь отвлечь его песенками и сказками.
Утром Анис Гауди принесла мазь, пахнущую мятой, и спросила у меня разрешения намазать ею ребенка. Она села на пол спиной к стене и, положив Джеми к себе на колени, очень нежно и осторожно гладила все его тело, незаметно смазывая мазью мучивший его нарыв. И тихо напевала при этом: «Два ангела явились к нам с востока. Один принес огонь, другой принес мороз. Уйди, огонь! Приди, мороз!»
Джеми сначала крутился и хныкал, но потом затих под ее умелыми, нежными руками и заснул. Когда я укладывала его на кровать, его кожа была уже не такой красной, лоб стал прохладным. Я от всей души поблагодарила Анис.
— Ты хорошая мать, Анна Фрит. Твои руки не останутся пустыми. Помни об этом, когда тебе будет совсем тяжело.
Я теперь понимаю: Анис знала, что облегчение это только временное. Когда действие отвара и мази начало улетучиваться, лихорадка с каждым часом становилась все сильнее, и к полудню Джеми уже бредил.
— Мамочка, Томми зовет тебя, — прошептал он.
— Я здесь, мой дорогой. Скажи Томми, что я здесь, — прошептала я в ответ, стараясь не плакать.
Элинор Момпелльон приносила для меня еду, но я о еде даже думать не могла. Она сидела рядом со мной, держала меня за руку и утешала. Только позже я узнала, что, проведя у меня несколько часов, она шла потом к моей соседке Мэри Хэдфилд. Мать Мэри переехала к ней, чтобы не оставлять ее одну в неутешном горе, и заболела сама. А от нее Элинор шла к Сиделлам, где больных было трое. Потом — к Хоксуортам, где беременная Джейн слегла вместе со своим мужем.