Год лемминга
Шрифт:
Я знал, что их испытывают другие отцы. Я не испытал. Даже когда я увидел, как сияющая Юлия кормит грудью нашего сына, я только и смог, что не выдать сразу своей неприязни к этому чмокающему куску розового мяса, который отнимает – уже отнял! – у меня мою Юлию. Отцовские чувства проснулись во мне много позже, когда я разглядел в Витальке задатки человека. И вторая странность: я никогда не умилялся успехам сына. Одобрял – да. Гордился – тоже бывало. Но не умилялся.
Может быть, моя мама мало держала меня на руках?
Лет в десять меня и еще нескольких пацанов из разных групп вызвали к директору и предложили быстренько собрать вещички. Помню, как директор,
Я сразу заявил, что никуда не поеду. Надо сказать, в детстве я был довольно упрям и заранее соглашался на возможные кары. Плевать. Пусть других берут, а я останусь, мне и тут неплохо живется, ясно вам?.. Спешащий мужчина нетерпеливо посмотрел на часы, а директор побагровел и рявкнул, что вопрос решен. Я только-только открыл рот, чтобы сказать какую-нибудь грубость, как меня довольно сильно ужалило в затылок, так что рот пришлось закрыть. К тому времени я уже начал догадываться, что означают мои внезапные боли.
Что мне нравилось в подготовительном интернате, так это его местоположение: лесной массив за Клином – кажется, бывшие охотничьи угодья высокопоставленных рыл, – сосновый воздух, настоящая, хоть и переплюйная речка. В жилой корпус нас набилось столько, что кровати в спальнях пришлось устанавливать в два яруса, как нары. Ни прежде, ни впоследствии я не видел такого количества шкетов в одном месте. Как нам стало известно впоследствии, наш подготовительный интернат был лишь одним из пяти или шести подобных заведений, вдобавок не самым крупным.
Любопытно, что детдомовцы в интернате не преобладали. Не знаю, кто пустил такой слух, но многие родители, приведшие своих чад, были свято убеждены в том, что Школа – это что-то вроде новейшей финансовой академии закрытого типа. Никто и не думал их в этом разубеждать. Много позднее один из преподавателей сказал мне в приватной беседе: «Зачем? Человеку абсолютно все равно, откуда его отчислили».
Неделю нас не трогали, по крайней мере внешне. Благодать!.. Потом от корпусов интерната один за другим отвалили несколько битком набитых автобусов, и в спальнях стало попросторней. Мы начали ходить на обычные школьные занятия, но вообще-то обстановка поначалу мало отличалась от детдомовской, разве что воспитатели были чуточку внимательней к нам. На самом деле мы, не догадываясь о том, были под наблюдением постоянно. Не так уж трудно развесить везде, где только можно, скрытые камеры, тем более если здание строилось с учетом необходимости тотальной слежки. Уж не знаю, какой штат психологов обслуживал интернат, только работу они проделали колоссальную. Недели через три двухэтажные нары в спальнях разобрали за ненадобностью – половина воспитанников без всякого шума вернулась туда, откуда прибыла. И вот тогда-то за нас взялись по-настоящему.
Пошли тесты.
Я абсолютно убежден, что большей их части мы просто не заметили, меньшую же часть приняли за события случайные, но всегда требующие от нас той или иной реакции.
Отсев шел безжалостный. Школа, как я уяснил впоследствии, не воспитывала НАСТОЯЩИХ людей и вовсе не ставила перед собой такой задачи. Она всего лишь отсеивала НЕНАСТОЯЩИХ. Не мне судить Кардинала, искренне считавшего педагогику худшей разновидностью лженауки, – тем более что я с ним почти согласен. У него была иная задача. В свое любимое детище он ввел методы чудовищно расточительные, зато и предельно эффективные.
Иногда нас специально оставляли в покое на несколько дней – никаких занятий, минимум внимания воспитателей – и смотрели, какую блажь мы учиним от скуки.
Через год нас перевели в другое здание, более соответствующее своими размерами нашим поредевшим рядам, а в большой корпус запустили новую партию шкетов. Через два года нас осталось не более пятнадцати процентов от первоначального числа.
И тогда пришла очередь Школы.
От нас уже не скрывали, кто мы такие и к чему готовимся. Наоборот, в первый же день в стенах Школы нас собрали вместе и объявили истину во всеуслышание. Помню, до меня тогда только и дошло, что мне, возможно, предстоит со временем стать о-очень большим начальником, и я от гордости аж вспотел. На самом деле и это было психологическим тестом, только в Школе нашу реакцию отслеживали куда тщательнее.
Вначале то, что происходило в мои первые дни в интернате, повторилось почти один к одному, с той несущественной разницей, что кровати были все-таки одноярусные. К моему некоторому удивлению, не все абитуриенты вышли из подготовительных интернатов, были ребята и со стороны. Несомненно, Кардинал считал, что в поисках жемчужных зерен не грех перекопать как можно больше навозных куч.
Страшно много опущено в моем рассказе, Школа не торопится делиться секретами даже с выпускниками; я говорю только то, о чем случайно догадался, или то, что нам посчитали не вредным сообщить.
Знаете, как это бывает: ты, высунув язык, решаешь задачу, а твой сосед сзади, слывущий самым крутым в группе, многозначительно пинает твой стул или даже, притянув тебя за ухо, шепчет нарочито мерзким голосом, что если ты не решишь задачу И ЕМУ, то на ближайшей перемене будешь иметь дело с ним… разумеется, я даю вольный литературный перевод, потому что как звучат такие угрозы в действительности, всякому и так хорошо известно. Помню, я послал «пахана» подальше и заработал на этом очко. Нет, я не такой храбрый, просто я вовремя ощутил укол в затылке. Поддайся я – и меня немедленно взяли бы на заметку как возможного кандидата на отчисление из Школы. А «пахан» собрал вещички в тот же день.
Вообще-то это был довольно редкий случай; как правило, нельзя было догадаться, почему отчислен тот или иной кадет. Мы общались с младшими и ничем не могли им помочь – а как хотелось покровительственно поделиться! В тех редких случаях, когда мы о чем-то догадывались, приемы «педагогов» менялись радикально и быстро.
Свободного времени поначалу хватало. И очень не зря: кто-то сверху, невидимый, нацеливая на нас лупу, приглядывался. До поры до времени его не интересовали наши успехи в учебе; первичный отсев шел по совершенно иным признакам. То, что происходило в интернате, в самом лучшем случае сошло бы за вырубку в карьере безобразной мраморной глыбы. Теперь с нее снималось лишнее.
Может быть, таким образом удалось бы изваять прекрасную статую, не знаю. Школа не ставила перед собой такой задачи. Лучше было изгнать годного, чем оставить внушающего сомнения – этот принцип проводился в жизнь с железной последовательностью.
Ничего этого мы не знали. Случалось, что кровать соседа вдруг оказывалась пустой. Это вызывало удивление и расспросы. Нам сухо отвечали, что кадет вернулся в свой прежний детдом или к родителям – откуда он там прибыл. Черт знает почему на начальном цикле обучения мы крайне редко были свидетелями процесса «собирания вещичек» – может быть, это делалось для того, чтобы не нервировать нас понапрасну.