Год любви
Шрифт:
Штольц обогнул церковный участок, вошел через боковую калитку в сад и увидел ребенка в пальтишке с капюшоном. Малыш сидел на корточках, старательно набивал снегом формочки, а затем высыпал их в тележку. Выглядел он невероятно толстым — прямо как шар. Штольц подошел ближе, не сводя глаз с ребенка, который так увлеченно орудовал лопаткой и формочками, что ничего вокруг не замечал. Потом малыш вдруг поднял взгляд, и они со Штольцем узнали друг друга.
— Папа! — воскликнул мальчик и, вытянув ручонки, затопал на коротеньких ножках навстречу отцу. Штольц подхватил его и прижал к себе, бормоча все подряд ласковые прозвища, какие придумал для сынишки, еще когда они всей семьей жили в доме, где обитал злодей Шертенляйб.
С ребенком произошла поистине ужасная перемена. Шар на ножках, да и только, чуть не поперек себя шире, личико распухло — прямо заслонка, как у этакого жирного каноника, глаза
— Мама, мама, папа приехал!
На задней веранде распахнулась дверь, и на пороге Штольц увидел свою жену. Она была в брюках и свитере и на секунду замерла там, неподвижная и чужая. Он прочел в ее лице враждебность и холод, словно она сердилась на нежданную помеху или на вторжение. Лишь немного погодя она поняла, с радостным возгласом сбежала по ступенькам и смеясь повисла у него на шее. Потом они стояли друг против друга, поначалу в замешательстве, но уже минуту спустя она засыпала его вопросами, а он мямлил в ответ что-то невразумительное. По ее вопросам Штольц понял: все тут уверены, что он трудится в строжайшей дисциплине, жалеют его и готовы сейчас, когда он «в отпуске», должным образом побаловать.
В доме пахло жареным мясом, и Штольц наслаждался и этим ароматом, по которому давно тосковал, и светлым уютом комнаты, и всей здешней чистотой и порядком. Он сидел за столом, напротив жены, с сынишкой на коленях. Теща ненадолго устроилась рядом, сидела боком, на краешке стула, словно готова вот-вот сорваться с места, маленькая, очень хрупкая; она улыбалась то зятю, то дочери, а Штольц меж тем рассказывал — в основном о навозных мухах, о вонище в видмайеровском доме, об омерзительных колбасных консервах, о гусях, но не о своей работе. Пока теща не ушла готовить обед, они пили кофе. А потом решили прогуляться. Пошли к реке, по террасным тропинкам, с которых, если оглянуться назад, открывался вид на горделивый, мощный, но, к сожалению, выгоревший замок. Чем дальше они шагали, тем молчаливее становились. Ребенок то и дело теребил Штольца ручонками, сперва взахлеб, бессвязно тараторил о каких-то своих происшествиях, а Штольц, не понимая, о чем речь, не находил, что ему на это сказать. Он думал о том, как гулял с малышом дома, тоже вдоль реки, но там река была быстрая, кипучая, она влекла за собой, и тогда Штольц сажал сынишку на закорки, с шутками и прибаутками бежал по берегу со своей живой ношей, а здешняя река текла по равнине, окруженная ширью ничейной земли. Ни движения, ни бурного порыва, ни жажды странствий, ни восторга эта река не пробуждала, баржи, громадные, тяжело груженные баржи, и те двигались так медлительно, что не поймешь, плывут они или стоят на месте. Было холодно, и Штольц заметил, что небольшие речные рукава затянуло льдом. Плоские баржи с высокими стрелами погрузочных кранов вмерзли в лед. Они вышли к мосту, по которому не слишком густым потоком катили машины. На середине моста остановились, облокотясь на перила, ребенок стоял между ними. В воде плыли льдины, круглые, похожие на стекляшки. Терлись одна о другую, и чем дольше Штольц смотрел вниз, тем больше его пугали эти круглые, слепые глаза, что таращились на него своей мерзлой поверхностью. Обломки, ледяные обломки, думал Штольц, но долго не мог оторвать от них взгляд.
Он прижал к себе сынишку и вдруг сообразил, что совершенно его не узнаёт. А мальчик, словно угадав отцовские мысли, тихонько захныкал. Они повернули обратно.
После обеда, когда все собрались за черным кофе, тесть обратился к Штольцу:
— Ты уж прости, дорогой мой, — сказал он, — если до сих пор я маловато вникал в твои проблемы. Они интересуют меня куда больше, чем ты думаешь, просто я не вдруг разобрался, как с тобою обстоит. Знаешь, я частенько бываю похож на такого вот маленького человечка, как твой сынок, «не знаю, как это — думать», медленный я, понимаешь, много времени проходит, пока дойду до самой сути. С одной стороны, я тебе завидую, вернее, удивляюсь, с другой же — разумею сложность твоего положения, ведь ты наверняка чувствуешь себя как человек, сидящий в лодке, с веслами в руках, устремивший ясный взор к далекой цели в безбрежном океане мира, но веревка не дает ему отплыть, может статься, она совсем тоненькая, однако ж держит лодку у берега, не пускает в открытое море, хотя лов обещает быть удачным.
Штольц не сразу смекнул, о чем толкует тесть, но в конце концов уразумел, что тот имеет в виду прежние его закавыки с учебой, трудности с осуществлением замыслов и, вероятно, нынешнюю работу в Шпессарте.
— Ван Гог чувствовал в себе призвание, — продолжал пастор, — ты тоже. Осознавать свое призвание — это прекрасно, ведь такое счастье выпадает очень-очень немногим. И за него нужно благодарить судьбу, изо дня в день. Ты нашел смысл жизни. Как богослову мне приходится много заниматься призванием. Великие библейские пророки рассуждают о своем призвании. Нередко оно было для них тяжким бременем, ярмом, а когда им хотелось скинуть его с плеч, ибо порой они не выдерживали тяжести этой своей миссии и, подобно Илии, бросались под можжевеловый куст, желая в покорности умереть, Господь укреплял их и посылал новую миссию: «дальняя дорога пред тобою». Призвание — это прекрасно, с одной стороны, ты черпаешь в нем смысл и силы, но случаются и такие времена, когда рискуешь потерпеть полный крах. В моем деле обстоит точно так же.
Слушая пастора, Штольц видел слепые, мертвые глаза плавучих льдин.
— Спасибо, — рассеянно сказал он и поспешно добавил: — Нет-нет, беспокоиться незачем, все идет своим чередом.
— Осознание собственного предназначения только и наполняет жизнь ценностью и смыслом, — повторил тесть, — все прочие способности в конечном счете не приносят удовлетворения и создают пустоту.
Под вечер, когда тесть ушел в контору, а ребенок был накормлен и уложен спать, Штольц, оставшись один в столовой, думал:
«Я бы с радостью уехал прямо сейчас. Такое впечатление, что все отлично себе представляют, что именно я делаю, вернее, должен делать, один я понятия не имею. Не пойму, что со мной происходит».
Громкий гул колоколов оборвал его размышления. Он спустился в сад, побродил там немного. Высоко над головой заметил стаю птиц, которые мало-помалу выстроились длинной вереницей и улетели прочь, исчезли.
От вечернего богослужения Штольц кое-как отвертелся. После конфирмации он бывал на молебнах лишь по необходимости, когда не мог этого избежать, в переполненных церквах его одолевала, клаустрофобия, от хорового пения перехватывало горло, а сам ритуал, совершаемый пастором и прихожанами, внушал ему трепет. Он даже не мог заставить себя, войдя в церковь, постоять минуту-другую с опущенной головой и лишь затем сесть на скамью, хотя эта поза, долженствующая выражать внутреннюю собранность, была, по сути, чистейшей проформой. А уж публичная молитва, тем более хоровая, и вовсе вызывала; глубокое отвращение.
Штольц был один в доме, слушал гром песнопений, а в промежутках почти столь же могучую тишину. И облегченно вздохнул, когда после тягучего органного вступления грянул заключительный псалом и под окнами послышались спокойно-уверенные голоса прихожан, расходившихся по домам.
Позднее вся семья собралась вместе, за бокалом вина. О том, что Штольца не было в церкви, никто словом не обмолвился, зато начались расспросы про Гласхюттенхоф. Штольц с похвалой отозвался, о Видмайерах, упомянул и майора, о котором и здесь толком ничего не знали. Когда же он спросил о лесничем, тесть с тещей словно бы пришли в некоторое замешательство. В общем-то лесничий, конечно, человек дельный и охотничье хозяйство крепко в руках держит. Но в остальном к нему относятся с осторожностью, народ поговаривает, что при нацистах он какими-то неблаговидными делишками занимался. Вроде как доносчиком был, что ли. Вдобавок ходят слухи про какую-то уединенную охотничью хижину в лесу, где при Гитлере развлекались партийные бонзы, оргии устраивали. А лесничий был у них управляющим и сводником. Впрочем, коль скоро он прошел денацификацию и остался на своей должности, нет никакого резона ворошить прошлое. Но лучше все-таки держаться от этого человека подальше.
Тесть прошел всю войну, был на фронте, причем пехотным офицером, а не военным священником. Подобно многим, он решился на «побег в армию» после того, как однажды его взяли прямо на кафедре и некоторое время продержали под арестом. Как ветерану Первой мировой дорога в армию была ему открыта.
Он воевал на Балканах, служил в оккупационных частях на Крите, выдержал долгое пешее отступление, попал в плен к американцам и благополучно вернулся домой. Историю о возвращении Штольц слыхал уже не раз, и, как многие другие военные истории, она вызывала у него смешанные чувства.
Тесть рассказывал многословно, с той живостью, которая рассчитывает на благосклонную, во всяком случае, наивную публику. То ли не замечал, что слушателям все давным-давно известно, то ли не придавал этому значения. Дойдя до какого-нибудь важного эпизода, он обычно говорил «внимание!» или «а теперь слушай как следует!» и поднимал указательный палец, а досказав до конца, в ожидании похвалы хлопал себя по колену и смеялся. Штольц понимал, что воспоминания о войне были для уцелевших ее участников незабываемы и неисчерпаемы, но все же такие рассказы действовали ему на нервы.